Затем началось медленное умирание язычества. Одним из последних выдающихся язычников был греческий историк Зо-сим, который написал Новую Историю в начале шестого века. Как и Рутилий Намациан, он, оглядываясь назад, рассматривает насильственное введение Феодосием I христианства в Империи как непосредственную причину падения Рима, поскольку именно эта мера, очевидно, спровоцировала религиозные распри. Он достаточно иронично заявляет, что результатом такой насильственной официальной политики явилось катастрофическое крушение надежд Константина, который видел в христианстве потенциально объединяющий Империю фактор.
Люди, предложившие и развивавшие эту идею, от которой до тех пор был свободен греко-римский мир и которая предполагала, что людей надо репрессировать за их мысли, несут тяжелый груз ответственности за все последствия, проявившиеся во времена средневековья и даже позже. Более того, эти насилия помогли разрушить Римскую империю, обострив до предела ту самую разобщенность, которую они должны были снять.
Такими же разобщающими и деструктирующими были конфликты внутри самого христианства. Когда Константин сделал христианскую веру государственной религией, он, без сомнения, был готов к сопротивлению со стороны языческого большинства. Но жестокая враждебность, быстро возникшая между самими христианами, неприятно поразила его. «Те же люди, — писал он епископу Хресту из Сиракуз в Сицилии, — которые должны были бы проявлять братскую гармонию и согласие, отдаляются друг от друга позорным и болезненным образом».
Удивление Константина, возможно, объясняется тем, что он не учитывал исторические корни. Греко-римское язычество никогда не было монолитным, оно состояло из множества различных отдельных культов, слабо связанных между собой. Так что для большинства людей не было удивительным, что среди христиан также возникло множество различных «ересей» (от греческого слова hairesis — выбор или секта). В поздней Империи все более утверждалось официальное убеждение в том, что должна быть единая ортодоксия, и существование многочисленных ересей стало источником резкого недовольства не только для новой церкви, но и для императоров. Они постоянно стремились к тому, чтобы одобряемая ими ветвь христианства стала католической, другими словами, универсальной и объединяющей.
Вот почему Константин в 314 г. писал одному чиновнику в Северной Африке, что божественное благоволение может быть обеспечено только единой службой, которая должна встать над спорами и ссорами, тем более, что они были противны Всевышнему. Потому что, как заявлял его духовный сторонник Эйсебий, ничто так не раздражает Господа, как деление церкви — это то же самое, что резать тело Иисуса на куски.
Но все надежды Константина были обречены на крушение. Он затратил большую часть своего правления, стараясь установить сотрудничество между христианами, которых он так резко вознес — и все напрасно. Незадолго до того, как его терпение истощилось, приверженцы ересей обнаружили свои церкви конфискованными, а священников — сосланными. Через пять лет Константин заявил, что было бы лучше оставить их наказание Богу. Но он слишком опоздал: вред уже был нанесен и создан прецедент ненависти. Одни христиане, как только они пришли к власти в стране, начали преследовать других христиан.
Начиная с этого момента, за период, длившийся век с четвертью, сменяющие друг друга императоры издали не менее шестидесяти шести декретов против ересей. В своем Панарионе Домашней Аптечке, написанной в 378 г. епископ Епифаний из Констанции (Салами) на Кипре, перечислял не менее восьмидесяти ересей, предписывает лекарства их приверженцам, как если бы они были укушены ядовитыми змеями; а на характерной монете изображены императоры, наступившие на змей с человеческими головками, под которыми подразумеваются инакомыслящие.
Когда на трон в 361 г. пришел Юлиан, его отношение к христианской вере во многом определялось впечатлением от постоянных ссор в рядах ее сторонников, «поскольку он знал из опыта, — как писал Аммиан, — что ни один дикий зверь не является таким врагом людям, как большинство христиан в своей смертельной ненависти друг к другу». Валентиниан I, хотя официально христианство было восстановлено, оставался терпимым как к «еретикам», так и к язычникам. Но Грациан и Феодосии I под влиянием Амвросия изменили эту политику.
В 380 г. Феодосии I неожиданно издал очень жесткое постановление, осуждающее ереси. Годом позже он распорядился передать все церковные здания еретиков католическим священникам по его выбору. В течение оставшихся четырнадцати лет своей жизни он издал семнадцать других законов против инакомыслящих разного толка. Соотношение числа законов против ересей и против язычников было пять к одному. Самым замечательным из них благодаря ощущению неуверенности, заполнявшему его, был эдикт, практически повсеместно запрещавший дискуссии на любые религиозные темы. Таким образом императоры пытались, хотя и абсолютно тщетно, лишить современников одного из их любимых занятий.
В 407—408 гг. ересь была вновь объявлена преступлением, «поскольку оскорбления священной религии наносят вред всему обществу». В это же время всех некатоликов перестали допускать ко двору, хотя на следующий год Гонорий был вынужден ослабить эти запреты, поскольку оказалось невозможным отлучать или принуждать каждого германца-арианина. Но в 410 и 415 гг. вышли следующие эдикты, вновь осуждающие и ограничивающие всех еретиков. Священники, которые могли гордиться такими единоверцами, как Амвросий, Иероним и Августин, не позволяли правительству терпеть отступников, и все три выдающихся мыслителя продолжали метать громы и молнии на таких преступников.
Мы проследили, как Августин, после долгого и тщательного обдумывания пришел к выводу о правильности требований к светским властям подавить язычников силой. Но еще большую часть своей жизни он провел, призывая к подобным действиям против ересей. Он был убежден, что их приверженцы навсегда обречены гореть в аду. Для него, как и для императоров, могла существовать только единая церковь. А те, кто оставался за ее пределами, как бы красноречиво они не называли себя христианами, были вне Тела Христова.
Вначале Августин отвергал использование силы против еретиков, как он отвергал это ранее и по отношению к язычникам. Но позднее, после долгих размышлений, он изменил свое мнение, поскольку «познал их потенциальную нечестивость, и то, что они могут получать выгоду от существующего порядка. Таким образом он пришел к вере в насилие, убедив себя, как он убеждал себя относительно язычников, что государству следует заставить еретиков принять истинную веру. Он объяснял теперь, что метод принуждения очень похож на принятие лекарств упирающимся пациентом, а потому может даже рассматриваться, как истинное проявление любви, поскольку «любовь с суровостью» лучше, чем «предательство с извинениями». Отдельные граждане не могут превзойти императоров со всем им мощным репрессивным аппаратом в деле служения Богу. В письме к Вин-центу, епископу Картены (Тенес) в Мавритании Цезаренс (Алжир), он убедительно разъясняет причины изменения своей позиции.
…Вначале мое мнение было таково: никого нельзя принуждать к единству с Христом, мы должны действовать только убеждениями, бороться только аргументами и побеждать только силой логики, если только мы не хотим, чтобы настоящие еретики притворились, что они стали католиками.
…Но это мое мнение было изменено не словами тех, кто был против, а убедительными примерами, которые они могли привести. В первую очередь моему мнению был противопоставлен мой собственный город, который, хотя и был когда-то на стороне донатизма, пришел к союзу с католиками из страха перед имперскими эдиктами. Я понял, что к этому случаю хорошо приложимы слова из Библии: «Дай возможность мудрецу, и он станет еще мудрее».
Но «возможность» была нечто иное, как благозвучное определение насильственного правления (Приложение 1).
Позднее, в книге О граде Божием, Августин добавляет парадоксальное оправдание, гласящее, что те, кто действительно может назвать себя жертвой, вовсе не являлись еретиками, а были такими же правоверными, как и их гонители — поскольку само существование таких грешников заставляло лояльных христиан «переживать гонения — но не плотью, а сердцем». И затем этот псаломопевец говорит: «Сколько скорби в моем сердце», — но не «в моей плоти». Но все это не помогло еретикам, к которым правительство, согласившись по политическим соображениям с теологическими аргументами Августина о принуждении, теперь прибегало к силе, чтобы загнать их в общий строй.
Эта систематическая, активная нетерпимость была чем-то до тех пор неизвестным в средиземноморском мире. Она отражала рост догматизма, который, в свою очередь, отвечал падению рациональной интеллектуальной деятельности. Августин сам себя поставил на переднюю линию движения нетерпимости. Благодаря своему красноречию и влиятельности он был провозглашен князем и патриархом гонителей. Он был также объявлен предтечей и первым теоретиком испанской инквизиции. Так уж сложилось, что поскольку он жил за морем, в Северной Африке, а не в центре, он не стал великим инквизитором всего римского мира. Но и в этом случае велик был вред, нанесенный насилием, которое он одобрял и восхвалял. Вольтер и Гиббон были правы, когда называли вражду между христианами, а также между христианами и язычниками одной из причин крушения Империи.
