Наконец 7 февраля 1613 года пришли к решению избрать Михаила Феодоровича Романова. По одной легенде (у Забелина), первый на Соборе заговорил о Михаиле Феодоровиче какой-то дворянин из Галича, принесший на Собор письменное заявление о правах Михаила на престол. То же самое сделал какой-то донской атаман. Далее Палицын в своем «сказании» смиренным тоном заявляет, что к нему пришли люди многих городов и просили передать царскому синклиту свою мысль об избрании Романова. И по представительству этого святого отца будто бы синклит избрал Михаила. Во всех этих легендах и сообщениях особенно любопытна та черта, что почин в деле избрания Михаила принадлежит не высшим, а мелким людям. Казачество, говорят, также стояло за Михаила.
С 7 числа окончательный выбор был отложен до 21-го, и посланы были в города люди, кажется члены Собора, узнать в городах мнение народа о деле. И города высказались за Михаила. К этому времени надобно относить рассказы А. Палицына о том, что к нему явился какой-то «гость Смирный» из Калуги с известием, что все Северские города желают именно Михаила. Стало быть, против Михаила, насколько можно думать, были голоса только на Соборе, народная же масса была за него. Она была еще за него в 1610 году, когда и Гермоген – при избрании Владислава, – и народ высказывался именно за Михаила. Поэтому возможна мысль о том, что Собор приведен к избранию Михаила Феодоровича давлением народной массы. У Костомарова эта мысль мелькает, но очень слабо и неопределенно. Ниже мы будем иметь повод на ней остановиться.
Когда Мстиславский и другие бояре, а также запоздавшие выборные люди и посланные по областям собрались в Москву, то 21 февраля состоялось торжественное заседание в Успенской церкви. Здесь выбор Михаила был решен уже единогласно, после чего последовали молебны о здравии нового царя и присяга ему. Известясь об избрании царя, города еще до получения согласия Михаила присягали ему и подписывали крестоцеловальные записи Михаилу. По общему представлению, государя сам Бог избрал, и вся земля Русская радовалась и ликовала. Дело теперь оставалось только за согласием Михаила, получить которое стоило немалого труда. В Москве не знали даже, где он находится; посольство к нему от 2 марта отправлено было в «Ярославль или где он, государь, будет». А Михаил Феодорович после московской осады уехал в свою костромскую вотчину Домнино, где чуть было не подвергся нападению польской шайки, от которой спасен был, по преданию, крестьянином Иваном Сусаниным. Что Сусанин действительно существовал, доказательством этому служит царская грамота Михаила, которою семье Сусанина даются различные льготы. Однако между историками велась долгая полемика по поводу этой личности. Так, Костомаров, разобрав легенду о Сусанине, свел все к тому, что личность Сусанина есть миф, созданный народным воображением. Такого рода заявлением он возбудил в 60-х годах целое движение в защиту этой личности: явились против Костомарова статьи Соловьева, Домнинского, Погодина. В 1882 году вышло исследование Самарянова «Памяти Ивана Сусанина». Автор, прилагая карту местности, подробно знакомит нас с путем, по которому Сусанин вел поляков. Из его труда мы узнаем, что Сусанин был доверенным лицом у Романовых, и вообще эта книга представляет богатый материал о Сусанине. Из Домнина Михаил Феодорович с матерью переехал в Кострому, в Ипатьевский монастырь, построенный в XIV столетии мурзой Четом, предком Годунова. Этот монастырь поддерживался вкладами Бориса и при Лжедимитрии был подарен последним Романовым, как предполагают, за все, перенесенное ими от Бориса.
Посольство, состоявшее из Феодорита, архиепископа рязанского и муромского, Авраамия Палицына, Шереметева и других приехало вечером 13 марта в Кострому. Марфа назначила ему явиться на другой день. И вот 14 марта посольство, сопровождаемое крестным ходом, при огромном стечении народа отправилось просить Михаила. Источником для ознакомления с действиями посольства служат нам донесения в Москву. Из них мы узнаем, что как Михаил, так и инокиня-мать сперва, безусловно, отвергли предложение послов. Последняя говорила, что московские люди измалодушествовались, что на таком великом государстве и не ребенку править не под силу, и т.д. Долго послам пришлось уговаривать и мать, и сына; они употребили все свое красноречие, грозили даже небесной карой, наконец усилия их увенчались успехом: Михаил дал свое согласие, а мать благословила его. Обо всем этом мы знаем, кроме посольских донесений в Москву, еще из избирательной грамоты Михаила, которая, впрочем, в силу ее малой самостоятельности, как мы уже говорили выше, не может иметь особенной ценности: она составлена по образцу избирательной грамоты Бориса Годунова; так, сцена плача народного в Ипатьевском монастыре списана с подобной же сцены, происходившей в Новодевичьем монастыре, описанной в Борисовой грамоте (оттуда взял ее Пушкин для своего «Бориса Годунова»).
Как только согласие Михаила Феодоровича было получено, послы стали торопить его ехать в Москву; царь отправился, но путешествие это было чрезвычайно медленно, так как разоренные дороги далеко не могли служить удобным путем...
Время Михаила Феодоровича (1613-1645)
Дав свое согласие на престол, Михаил Феодорович выехал вместе с матерью из Костромы в Ярославль. Здесь к нему стал стекаться народ большими толпами, выражая свою симпатию к молодому царю. Таким образом, после 1612 года Ярославль вторично делается центром патриотического движения. В этом городе Михаил Феодорович оставался месяц, а потом в середине апреля, когда прошел лед и сбыла вода, двинулся дальше. В Москве между тем Земский собор еще не расходился: он управлял всеми делами государства и деятельно переписывался с царем. Часто между Собором и царем возникали недоразумения, потому что казацкие грабежи и беспорядки в стране еще продолжались. Земский собор, принимая против них меры, вместе с тем заботился и об устройстве царского двора, отбирая дворцовые земли у тех, кто ими завладел, и собирая запасы для дворца. Вести о беспорядках доходили и до Михаила Феодоровича в Ярославль, к нему приходили жаловаться на грабежи, бежали с жалобой и те, у кого были отняты дворцовые земли. Все просили управы и помощи, а у царя не было средств ни на то ни на другое. На вопрос царя о разбоях и беспорядках Собор отвечал, что он старается, насколько можно, об устройстве земли и докладывал о своих мероприятиях, но эти последние казались Михаилу (или, вернее, тому, кто за ним стоял) очень неудовлетворительными. В Ярославле думали, что можно скорее и лучше водворить порядок, чем то делал Собор. И вот, видя, что порядок не сразу устанавливается, слыша постоянные жалобы и просьбы о кормах и жалованье, не умея их удовлетворить или прекратить, Михаил Феодорович кручинился и с некоторым раздражением писал Собору: «Вам самим ведомо, учинились мы царем по вашему прошению, а не своим хотением: крест нам целовали вы своею волею. Так вам бы всем, помня свое крестное целование, нам служить и во всяком деле радеть». Царь требовал этими словами, чтобы Собор избавил его от хлопот с челобитниками, и просил «те докуки от него отвести», как он выражался.
Несмотря на неудовольствия, 16 апреля царь пошел к Москве из Ярославля, требуя, чтобы к его приезду приготовили ему помещение, и даже прямо указывал палаты дворца, а у Собора не было ни материала для их поправки, на мастеров, почему и были приготовлены другие палаты, что вызвало гнев со стороны царя. Когда царь был уже около Троице-Сергиева монастыря, к нему стали сбегаться дворяне и крестьяне, ограбленные и избитые казачьими шайками, бродившими около самой Москвы. Тогда Михаил Феодорович в присутствии послов от Собора заявил, что он с матерью не пойдет дальше, и сказал послам: «Вы нам челом били и говорили, что все люди пришли. В чувство, от воровства отстали, – так вы били челом и говорили ложно». А в Москву Михаил Феодорович писал боярам и Собору: «Можно вам и самим знать: если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться». Собор, конечно, всеми силами рад был окончить все беспорядки, но он знал свое бессилие: он держался и повелевал только нравственным авторитетом, который не мог простираться на все элементы смуты. Как бы то ни было, несмотря на неудовольствие, Михаил Феодорович прибыл в Москву 2 мая, а 11 июля венчался на царство. Этим моментом кончается смутная эпоха и начинается новое царствование...
По приезде в Москву Михаил Феодорович не отпустил выборных земских людей, которые и оставались в Москве до 1615 года, когда они были заменены другими, и так дело шло до 1622 года; один состав Собора сменялся другим, одни выборные уезжали из Москвы к своим делам и хозяйствам и заменялись другими. Относительно десятилетней (1613–1622) продолжительности Земского собора делались только предположения, так как не было ясных указаний присутствия Собора в Москве для всех десяти лет, но мало-помалу эти указания находились, и наконец вопрос окончательно разрешил профессор Дитятин, найдя указания и для неизвестного доселе Собора 1620 года. Таким образом, в течение десяти лет Москва имела постоянный Земский собор (и после этого времени Соборы бывали очень часто и длились долго, но постоянных больше не было). В этом видна мудрая политика, подсказанная правительству самой жизнью: смута еще не прекращалась и беспорядки продолжались. Нам – издали – теперь ясно, что смута должна была прекратиться, так как люди порядка стали с 1612–1613 годов сильнее своих противников, но для современника, который видел общее разорение, казачьи грабежи и бессилие против них Москвы, не мог взвесить всех событий, не понимал отношений действующих одна против другой сил, – для современника смута еще не кончилась; на его взгляд, снова могли одолеть и поляки, и казаки. Вот против них-то и надо было сплотиться стороне порядка. Она и сплотилась, выражая свое единодушие Земским собором при своем царе. И царь понимал всю важность действовать заодно с избравшими его и охотно опирался на Земский собор как на средство лучшего управления. Никаких вопросов между избравшими царя и их избранником о взаимных правовых отношениях не могло быть в ту минуту. Власть и «земля» были в союзе и боролись против общего врага за существование, за свои животы, как тогда говорили. Минута была слишком трудная, чтобы заниматься правовой метафизикой, да и не было налицо той вражды, которая всегда к ней располагает.
