Фашистская пресса единодушно и неутомимо развивает аналогичные мотивы, сопровождая их ликующим шумом патриотических кликов. В итальянской публицистике недаром начинают все чаще встречаться «мессианские» утверждения: Рим – центр мира, Италия – матерь народов. Д’Аннунцио не удовлетворялся Средиземным морем, – он призвал итальянцев «превратить все океаны в mare nostrum»: поэту простительны гиперболы, но самый стиль их весьма показателен. Другие публицисты всерьез говорят о грядущей роли Италии на Индийском океане – через Африку, через сомалийский сторожевой пост. «Рим – лучезарный маяк, на который взирают все нарды земли» – утверждает и сам Муссолини в одном из своих выступлений 1924 года. Охотно припоминают, что еще Джиоберти считал итальянцев элитою Европы, аристократией среди народов. «Фашизм – гласит заключительная десятая заповедь фашистского декалога – есть священное единение всех истинных итальянцев: он – цветущая, светоносная Италия, душа мира». Националистический эгоцентризм – в полном цвету.
На этом возвышенном идеологическом фоне, обильно пропитанном древнеримскими заветами (imperium sine fine), сами собой проступали очертания конкретной национально-государственной экспансии. Здоровая и растущая нация нуждается в соответствующих внешних условиях своей жизни и своего развития. Перед Италией – альтернатива: либо величие, либо жалкая судьба иностранной колонии. Она не может вечно томиться в сорокоградусной лихорадке. «Нам нужен воздух, чтобы дышать, земля для расширения, уголь и нефть для наших машин, горизонты и флот для героизма и поэзии. Наша раса обнаруживает ныне столько физической мощи, что ее право на распространение по всему миру так же неоспоримо, как право бурных потоков вливаться в море». В этих словах одного из руководящих фашистских органов «Имперо» – краткое, но ясное изложение основ нынешней итальянской внешней политики.
Мы сказали – нынешней внешней политики. Но так ли уж отлична она по существу от прежней, традиционной итальянской политики последних десятилетий? Едва ли. Ее корни – в прошлом. Лишь иной акцент, иной, более аррогантный, более бравурный внешний облик. Иная, новая обстановка: исчезновение Австро-Венгрии. Но те же внутренние факторы и то же основное направление. Разве Криспи и «Джиолитти Африканский» (как его называли противники, да и друзья) не являются в области международной политики во многом предшественниками Муссолини? Разве вопрос о колониях не был поставлен ими вплотную? Разве новость – антифранцузская ориентация Италии? Разве неожиданна ее агрессия на Балканах? Муссолини и здесь пришел опять-таки «не нарушить закон, а исполнить»…
На то имеются серьезные причины. Ставя перед собою те же задачи, которые воодушевляли и предшествующие правительства, – задачи национальные, – представляя собою, в общем, тот же социальный строй, который они представляли, – строй буржуазных отношений, – фашизм неминуемо должен был, в основном, считаться с теми же факторами, с которыми считались они, и усвоить основной «дух» их политики. Разрывая внешние формы, парламентарно-демократические ризы итальянской государственности, он в то же время от нее унаследовал весь груз отягощавших ее плечи социальных проблем и национально-исторических заданий. Унаследовал сознательно, как верный, трудолюбивый и благоговейно ценящий этот наследственный груз наследник. Здесь, между прочим, радикальнейшее отличие фашизма от русского большевизма, в субъективном сознании своем принципиально и полярно противополагающего себя старой русской государственности и основоположным ее задачам.
Проблема экспансии остро стояла перед прежними правительствами Италии, – встала она и перед фашизмом. Раньше она в значительной мере разрешалась самотеком – путем эмиграции. Фашизм сразу отверг это решение, как «унизительное и опасное», как досадное «расточение национальной энергии». И если в 1913 количество итальянцев эмигрантов достигало 900 000, то в 1925 оно составило 320 000, а в 1926 – 280 000, причем за этот последний год 150,000 итальянцев, проживавших за пределами Италии, возвратились на родину. Столь ощутительное сокращение отлива людских излишков за границу обуславливалось рядом правительственных мероприятий. Были выделены особые кредиты для южных и островных провинций, дающих львиную долю переселенцев. Вводятся новые культуры и новые методы обработки земли. Задача увеличения хлебной продукции объявлена ударной («битва за хлеб»). Проводятся водопроводы, новые железные дороги, устраиваются порты. Развивается и тяжелая индустрия: основной капитал предприятий механической промышленности возрос с 2 миллиардов в 1918 г. до 4,8 миллиарда в 1926 г. Промышленность и транспорт переходят к широкому использованию гидроэлектрической энергии, экономя тем самым ежегодно миллионы тонн угля. Лихорадочно строится торговый флот, растущий в чудодейственных пропорциях. Обращено серьезное внимание на развитие Триполи, Эритреи, Сомали и на привлечение туда переселенцев с полуострова. Вместе с тем синдикаты путем целой системы мер задерживают, предотвращают рост эмиграции. Наконец, правительство усиленно заботится о том, чтобы и заграницею была избегнута ассимиляция итальянских эмигрантов, чтобы они не утратили связи с родиной, сохраняли родной язык, традиции, национальный дух: для этого проводится в их среде фашистская пропаганда, насаждается организация федераций и синдикатов и ставится вопрос о возможности их участия в итальянских парламентских выборах.
«Судьба наций связана с их демографической мощью», – заявляет Муссолини: недаром государство ввело налог на холостяков. Италия сейчас имеет 40 миллионов жителей. «Это немного перед лицом 90 млн. немцев и 200 млн. славян». И вывод: «Италия должна насчитывать, по крайней мере, 60 миллионов» (речь 26 мая 1927).
Фашистская пресса сопровождает эти заявления соответствующим аккомпанементом. «Итальянцы готовы драться за реализацию своей колониальной программы». Колонии для Италии объявляются «вопросом жизни и смерти». Все чаще и настойчивей звучат заявления об «итальянской империи». Зависть к большим колониальным державам продолжает возрастать и разжигаться. В порывах этой шовинистической зависти горячие головы готовы, например, публично объявить саму Францию «не более, как древней римской колонией». Повсюду повторяют вслед за Муссолини заветные фразы любви к отечеству и народной гордости: «великодержавная Италия, Италия наших снов станет реальностью нашего завтрашнего дня!»
Да, это не что иное, как заострение, «подъем на новую ступень» старых устремлений итальянского империализма. Нет нужды доказывать, что нынешняя новая его фаза чревата опасными возможностями, таит в себе угрозы серьезных осложнений и, быть может, даже потрясений. Италию окружают жизнеспособные народы, и, кроме того, при современной европейской ситуации, всякое нарушение международного равновесия грозит автоматически вовлечь в конфликт большие интересы и могущественные влияния. Национализм заразителен: его обострение в одной стране вызывает незамедлительно его пробуждение и у соседей. Правда, здравый смысл заставляет Муссолини быть на практике гораздо скромнее, нежели на словах: он не может не сознавать, что сила фашистского напора умеряется и ограничивается относительной слабостью Италии. Вот почему время от времени он считает долгом объясняться перед французскими корреспондентами в неостывающей своей любви к Франции. Однако, с другой стороны, не следует и преувеличивать расхождение практики с теорией: теория есть программа и вместе с тем квинтэссенция практики, ее компас, ее мозг. Недаром общепринятое мнение считает Апеннинский полуостров наиболее тревожным участком Западной Европы наших дней[11].
Но и так сказать: разве всемирной истории суждено застывшее равновесие? Разве не есть она – непрестанное и неустанное состязание, панорама неостывающей борьбы, перманентного творческого отбора, безостановочной переоценки ценностей? Разве не плачет в ней неудачник и разве судит она победителя?..
Разве гуманностью держатся государства? «Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает, – писал глубокий русский мыслитель К. Леонтьев. – Гуманно может быть сердце того или другого правителя; но нация и государство – не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть идеи, воплощенные в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории».
Грустный взгляд на природу и историю! Быть может, творческая активность человека когда-нибудь их исправит, переделает, преобразит. Может быть, правы милые чеховские герои, и «через двести-триста лет жизнь станет такой прекрасной»… Но пока не наступили эти манящие сроки и не сбылись хилиастические мечты, приходится считаться с печальными, суровыми, трагическими реальностями, искать величественное в печальном, возвышенное и осмысленное – в суровом и трагическом…
