- Вы, я вижу, и слышать не желаете о моем предложении, капитан, начал проповедник. - Не могу выразить, как тронуло мое сердце это бедное создание. Вот уже четыре месяца, с тех пор как она стала посещать мою школу, меня мучит судьба ребенка. Расстаться с ней будет для меня поистине тяжелым испытанием. Я бы хотел взять на себя заботу о девочке.
- Все верно, - согласился капитан, - но индеец-то каждый год аккуратно переправляет меха за ее содержание, да и одежонку присылает. Вы же видели, платье на ней не из худших. Он, конечно, краснокожий, но над его собственностью я не властен.
- И больше вы ничего не слыхали о нем?
- Я видел его дважды, - сказал капитан тоном, по которому можно было понять, что это для него не самая приятная тема. - И всякий раз он был закутан в свое синее одеяло. В третий раз я видел его лицо. Правда, издалека, и упаси меня Бог от таких встреч. Эх, если бы не бабье любопытство... - продолжал он, выразительно взглянув на жену. - Я собирался в верховья, к полковнику Хокинсу, поговорить о девочке, а может, и дать объявление в газетах. Но какой бы дорогой я не поехал: вниз ли к Нью-Орлеану, вверх ли к Нашвиллу, - а о моих планах не знала ни одна душа, кроме супруги, - краснокожий уже подстерегал меня. Он дал мне проехать миль сорок на пути в Миллиджвилл и пристрелил моего коня, как собаку. Да, недешево обошлось мне любопытство миссис Коупленд...
- И ни один из индейцев так и не приоткрыл завесу тайны? Вы говорили, он сам повесил на шею ребенка коралловое ожерелье. Может быть, это тайный знак?
- По правде говоря, чем меньше об этом болтаешь, тем лучше. Девочка француженка или испанка. Это уж точно. А если вам не терпится узнать побольше, воспользуйтесь удобным случаем. Вон там, в сарае, храпит один краснокожий.
- Я должен его увидеть, - сказал проповедник, вставая со стаканом рома в руке и не обращая внимания на осуждающий взгляд капитана.
Индеец, распластавшись на соломе, спал глубоким сном. Рядом лежал карабин. Но не успел миссионер приблизиться к спящему, как тот открыл глаза и вскочил на ноги.
Проповедник сделал знак индейцу следовать за ним и, взяв на руки девочку, запечатлел на ее лбу нежный поцелуй. Индеец метнул быстрый взгляд на девочку, впился глазами в коралловое ожерелье и вдруг задрожал, точно в лихорадке. Он медленно попятился и, издав вдруг дикий вопль, стрелой перелетел через кусты. Через несколько секунд он уже скрылся в лесу.
Озадаченный миссионер вернулся в дом.
- Ну и как? - спросил капитан, нахмурившись. - Не пропал интерес к девочке?
- Разумеется, нет. Если вы не против, я поговорю с агентом.
- Ну уж нет! Я-то как раз против, - сухо ответил капитан. - Я должен сдержать слово, по крайней мере, пока я здесь. Правда, мое пребывание в Кусе слишком затянулось. Я мечтаю о более спокойном месте. Если не ошибаюсь, крики опять зашевелились. А это, поверьте, предвещает грозу. Говорят, вождь окони снова вступил в союз со страшным Текумсе. А два этих дьявола вместе могут весь мир спалить. Вот когда я буду уже внизу, в Миссисипи, - слава Богу, эти места принадлежат нам, а не жалким испанцам, - можете делать все, что вам вздумается.
- Еще бы! - вмешалась хозяйка. - Бедная девочка! Не годится она для нашей работы. Уж такая, право, неловкая, будто невесть где и родилась. Ей бы лучше шитьем заниматься или еще каким рукоделием да в школу ходить. Шьет она отменно, а пишет - не хуже учителя.
Добрая женщина долго еще распространялась бы о талантах своей молочной дочери, если бы из сада не донесся крик, а через несколько мгновений в комнату не вбежала бледная как полотно девочка. Ее била дрожь. Малютка бросилась к проповеднику, с плачем упала перед ним и обхватила ручонками его колени.
Страх, охвативший ребенка, поверг в смятение всех присутствующих. Когда же сквозь плач ей удалось выкрикнуть: "Он там!" - все уставились на дверь и, раскрыв рот, опустились на стулья.
На пороге стоял поджарый, огромного роста индеец. Он окинул комнату своим цепким взглядом и подвинул себе стул. Судя по облачению, это был вождь высшего ранга. Его фигура, обтесанная суровой жизнью, казалась поистине исполинской и таила в себе невероятную силу. Шея и голые руки были перевиты ремнями мышц. Но самое сильное впечатление производила голова, по древнему обычаю мико увенчанная диадемой из перьев. Узкий лоб, резкие бугры скул, образующие две глубокие складки, в коих прятались тонкие, как лезвия, губы. Одежда его состояла из подобия жилета дубленой оленьей кожи, полностью закрывавшей широкую грудь, и пестрого поясного платка, стянутого ремнем с вампумом и не доходившего ему до колен. Мокасины были богато изукрашены. В правой руке индеец держал карабин, за поясом боевой нож.
- Токеа! - воскликнул миссионер.
Хозяин хотел было поднести к губам стакан виски, но как только услышал имя индейца, жажда у него моментально пропала, это было имя злейшего врага белых. Капитан осторожно поставил стакан и принялся во все глаза разглядывать вождя.
- Шесть лет и шесть зим прошло с тех пор, как мико окони оставил свою дочь у бледнолицего брата, - сказал индеец. - Мико явился за тем, чтобы взять ее в свой вигвам.
- Стало быть, это вы в ту неспокойную ночку принесли нам Белую Розу? Так называет ее наш проповедник. Почему же вы сразу не открыли свое имя? И почему не забрали ее раньше? Она доставила нам немало тревожных часов. А если бы девочка пропала?
- Бледнолицым не надо от краснокожих нечего, кроме звериных шкур и земельных владений. Станут они думать о каком-то вожде, - с горечью и презрением усмехнулся индеец. - Но если бы девочка потерялась, ваши дети поплатились бы за это головами! А теперь краснокожий вождь возьмет то, что ему принадлежит.
- Неужели вы имеете в виду Розу, ведь ее родителей вы, скорее всего, убили?! - воскликнул миссионер с такой неожиданной отвагой, что заставил хозяина дома струхнуть.
Индеец полоснул проповедника презрительным взглядом.
- А где была бы сейчас Роза, если бы Токеа не перехватил руку, готовую размозжить череп девочки о ствол кедра? Кто ходил ради нее на охоту, когда она еще ползала на четвереньках? Кто посылал ей меха, отказывая себе в пище? Отойди, песье племя! Язык твой проворен, но сердце глухо. Ты убеждаешь нас любить ближних, а эти ближние отнимают у нас добычу, скот, землю и гонят в бесплодную пустыню.
- Но не станет же мико окони отрывать девочку от добрых людей, заменивших ей родителей? - возразил неустрашимый миссионер. - Белый отец, наверно, крепко рассердится. Он бы охотно за все заплатил!
- Нет надобности, - вмешалась миссис Коупленд. - Мы вырастили ее без всякой платы. Там, где дюжина едоков, можно прокормить и тринадцатого.
- Ясное дело, - произнес капитан не столь энергично и тут же осекся, ибо индеец надменным жестом приказал ему помолчать.
- Мико окони никогда больше не увидит Белого отца. Тропа мико долгая, а сердце хочет свободы. Он будет искать свою тропу там, где не ступала нога бледнолицых. Ему нужна его дочь. Она будет варить ему дичь и шить для него одежду.
Токеа поднялся, распахнул дверь, и в комнату вошло несколько индейцев. Среди них - две юные девушки.
- Канонда! - воскликнул миссионер, протягивая руку к одной из них. Индианка подошла к нему и, сложив на груди руки, смиренно опустила голову.
- Ты и в самом деле хочешь покинуть нас? - спросил проповедник.
Вождь сделал какой-то знак, - девушка не проронила ни слова. Другая девушка подошла к дрожащей Розе и повалила ее на ковер. Нижний угол ковра она передала первой индианке, а верхний перекинула через плечо и как бы обвязалась им. Затем она широкой лентой обернула розе бедра и, подняв ее, вынудила тем самым обвить руками свою шею. На том их приготовления в дорогу были закончены. Глазами, полными слез, наблюдали миссионер и жена капитана, как ребенок, оцепеневший от страха, безмолвно покоряется неведомой участи. Проповедник подошел к индианке и дрожащим голосом сказал:
- Канонда, ты всегда отличалась благородством, так обрати свою сестринскую любовь, свое доброе сердце к этой нежной травинке. Ты могла бы ей быть вместо матери?
Индианка кивнула.
- А эту книгу, - он протянул ей карманную Библию, - я дарю тебе и Розе на память о вашем учителе.
Потом, возложив ладони на головы обеих, он благословил их.
Вместе с ношей, в сопровождении мужчин, девушки вышли из комнаты.
Но вождь остался.
- Мико окони, - сказал он, гордо выпрямляясь, - расплатился за молоко для его дочери. Он уходит. Тропа его долга, а путь тяжел. Но еще тяжелее сердцу - видеть бледнолицых. Так пусть он никогда их больше не увидит.
С этими словами он повернулся и покинул дом.
Все разом глубоко вздохнули. Первым обрел дар речи капитан. Получалось, что он, вообще-то говоря, не слишком огорчен случившимся: одной заботой стало меньше. А уж эта забота, как никакая другая, отнимала у него сон.
Домочадцы и гости посидели еще пару часов, высказывая разные догадки насчет планов краснокожего вождя. Потом стали расходиться, весьма довольные, что несколько дней обеспечены темой для застольных бесед. В течение последующих месяцев заведение капитана все сильнее притягивало к себе клиентов, и таким образом история с индейцем даже споспешествовала обогащению хозяина. Но мало-помалу интерес к ней угас, а позднее изгладилась самая память и о событии, затерявшемся в превратностях переменчивой судьбы этого края.
