'Мерзкие вы твари! - скажет Он. - Проклятые твари! Думаете, что придете в Царство Мое, если ищете на пути туда прибежище в гавани! Думаете, Я впущу вас туда! Думаете, Мне нужны такие жалкие трусы! Это-то вы можете понять, что Мне нужны настоящие мужи, честный народ, а не такие немощные бездельники, как вы!' Черт побери, какие у вас у всех рожи! От одного вашего вида можно захворать! И Он тоже захворает! Он плюнет вам в рожи, когда вы попытаетесь войти в его Царство, и пошлет вас вместо этого к черту! Вот что Он сделает, будьте уверены!
Все с удивлением выслушали эту страстную речь, которую он выпалил без передышки и которую произносил громким голосом, чтобы те, наверху, услышали его слова во всем их бурном, страстном накале при всей их кажущейся шутливости. Он явно говорил серьезно.
Его ошеломленно слушали не только те, против кого была направлена его ярость, но и люди на набережной, состоявшие, казалось, по большей части из городских бродяг и других еще более подозрительных личностей. Все они хохотали во все горло, высоко оценив это неожиданное, бесплатное удовольствие. Зато паломники на верхней палубе у перил только рты разинули от удивления; их даже не успело оскорбить его глумление над ними и его ужасающее богохульство. Джованни же еще некоторое время продолжал столь же неукротимо и взволнованно поносить их; он изливал свою ненависть и презрение к их кораблю и ко всему его экипажу и к паломникам, а особенно к тому, что на свете обретается подобный сброд, да еще плавает по морям.
Пока разыгрывались эти события, привлекшие к себе всеобщее внимание, впереди, на носу вновь прибывшего судна, происходило нечто чрезвычайно странное. Какие-то таинственного вида тюки и узлы со страшной скоростью переправлялись на берег, где их тут же подбирали несколько оборванцев, проворно исчезавших вместе с ними в одном из узких, сумрачных переулков, выходивших в гавань. А занимался этим маленький Джусто, помогали же ему великан и Ферранте. Рослый, огромный малый оказался не только сильным, но также неожиданно гибким и ловким, несмотря на свое громадное тело. Ферранте совершенно невозмутимо выполнял свою долю этой удивительной работы; на его мрачном лице было написано презрение ко всему окружающему, а также и к Джованни с его болтовней. Оба они были сильные, и работа спорилась в их руках. Но все происходило под умным и внимательным надзором и по распоряжению расторопного коротышки с крысиной мордочкой.
Никто не заметил и тени этих событий, даже шпионы из таможни, катавшиеся от смеха, как и все остальные, и видевшие и слышавшие только Джованни и его забавный поток слов. Когда все было кончено, все благополучно сошло с рук, и Джусто шепнул об этом шкиперу, тот медленно перешел вперед, на нос суденышка, где долго спорил с каким-то толстым человеком с набережной, пока толстяк не раскошелился и не отдал ему то, что причиталось. Никакой благодарности коротышке Джусто за его изрядный вклад в общее дело шкипер явно не испытывал; во всяком случае лицо его было, как обычно, недовольным.
Паломники же наконец-то отозвались на все, что им пришлось вынести, на все поношения и бесчестье, которые пришлось вытерпеть, на все насмешки и презрение к ним и их паломничеству. Должно заметить, что сделали они это совершенно неожиданно и довольно своеобразно. Совершенно не защищаясь, даже не отвечая на все нападки, на глумление и поношения, они затянули лишь свою песню, песню паломников, которую сочинили вовсе не они. Однако песня эта и в самом деле была очень хороша; и пели паломники по-настоящему красиво. Песня повествовала о небесном Иерусалиме, граде, о котором они так тосковали и куда направлялись! Все благоговейно и молча слушали, застыв на месте, даже бродяги на набережной, а также таможенные шпионы стояли, обратив лицо к паломникам на верхней палубе, и слушали прекрасную песнь. Также благоговейно, обратив к ним свою крысиную мордочку, стоял Джусто, вытянув тощую шею с непомерно большим кадыком; в его маленьких моргающих глазках читалась неподдельная растроганность. И только шкипер, пожав плечами, повернулся спиной ко всему происходящему, а на исполненном презрения лице Ферранте вообще не замечалось ни малейшего изменения.
Просто удивительно, какой внутренней силой они обладали, хотя наверняка почти все были люди никчемные, может даже презренные. И все-таки они смогли заставить этих равнодушных, да, этих отпетых, заставили их претерпеть такие огромные изменения, пусть даже ненадолго. Кто же это вселил в них силы?!
Товий также стоял и смотрел туда, наверх, прислушиваясь к песне, как и другие, но немного особняком, сам по себе. Он был очень серьезен, а взгляд его - все время неотрывно прикован к поющим на верхней палубе. Нелегко было сказать, о чем он думал, и лицо его, как обычно, ничего не раскрывало, хотя оно, по правде говоря, не было так упрямо замкнуто, как обычно, - рот полуоткрыт, как у ребенка, а губы слегка шевелились, словно он хотел петь вместе с ними, но не знал слов.
Когда Джованни глумился над паломниками и поносил их, а все хохотали, Товий не принимал никакого участия во всеобщем веселье. Быть может, это просто зависело от того, что он был человеком не слишком склонным к шутке, а может, от чего-либо другого или от многих других причин. Была ведь в нем странность, отличавшая его от большинства других людей. Он был постоянно занят - быть может, слишком занят - важными делами и ничем иным. На его угрюмом, замкнутом лице читалось, что он - человек, лишенный многих радостей, присущих другим людям. Быть может, это означало, что он точно так же свободен от многих их чрезмерно малых горестей. И если бы дела обстояли именно так, это было бы более чем справедливо.
Он не знал, что Джованни находится прямо за его спиной, что он пришел и встал там. Не знал, пока не услыхал внезапно его раздраженный, презрительный голос:
- Вот твой корабль паломников, корабль, на котором ты так хотел плыть! Почему ты не отправляешься на борт этого корабля!
Товий в полном изнеможении обернулся и посмотрел в это исполненное злобы, взволнованное лицо. Он едва узнал его. Неужто это и вправду тот самый человек, который так долго вел с ним столь многозначительную беседу внизу, на шканцах?
Он знал: это тот же самый человек. И под личиною презрения и ярости, под всем этим лишь наносным и случайным он увидел его истинное лицо, тяжелое, суровое и серьезное, отмеченное печатью долгого и скорбного раздумья. Это лицо было ему приятно. И он хотел видеть это лицо.
Он не ответил на его вопрос. И в глазах Джованни появился торжествующий, почти сердитый блеск, когда он понял, что этот странный паломник предпочел красивому, отвечающему всем правилам кораблю их старую, грязную, обшарпанную посудину. О ней можно было подумать все, что угодно, кроме того, что она предоставляет удобный способ переправиться в Святую землю. Во всяком случае, плыть, как эти паломники, он явно не пожелал.
Они снялись с якоря и снова отправились в путь после кратковременной, но удачной для экипажа стоянки. Легкий ветерок, который дул в гавани, переменился и дул им прямо навстречу; им пришлось лавировать. Поэтому потребовалось время, прежде чем они основательно отдалились от корабля с паломниками.
- Поклонитесь Святой земле, если у вас хватит смелости попасть туда когда-нибудь! - крикнул им Джованни с кормы. - И Сыну Божию, коли у Него такой есть! - добавил он с грубым хохотом, звучавшим на редкость неестественно в его устах.
Когда шхуна вышла через узкий проход и все снова почувствовали, как ветер надувает паруса, команда разразилась громким хохотом, радуясь удачной торговой сделке. Шумно и удивительно добродушно смеялся Джованни. Хохот великана был просто неслыханным и превратил его рот в огромную красную пасть, способную поглотить все на свете. По сравнению с этим смех Джусто был всего-навсего тихим счастливым писком, который время от времени испускал его вытянутый вперед маленький острый клювик. Шкипер прикрывал рот рукой и смущенно смотрел вниз; никто так и не мог понять, смеется он на самом деле или нет.
Впереди на носу в одиночестве стоял Товий, не принимая участия в этом шумном фарсе, который он не очень хорошо понимал и до которого ему не было дела. Он смотрел на море; широко открытое, оно снова раскинулось пред ним, безграничное, бескрайнее... И никакой земли на горизонте. Ветер заметно стих, но его все еще обдувал свежий ветерок. Уменьшились и волны, не вскипавшие, как прежде, белой пеной. И море защищалось, подергиваясь долгой и могучей зыбью, по которой мягко и быстро, с почти неуловимой скоростью, скользило судно, беспечное и гордое, равнодушное ко всему на свете, кроме себя самого, бесконечно счастливое и беззаботное, с залатанными, грязными, но надутыми ветром парусами,
Куда держали они путь?
Этого он не знал. Знал ли это кто-нибудь из них? Когда они, оставив позади надежную гавань, легли на курс, казалось, будто они плывут по направлению ветра, в зависимости от того, куда лучше плыть судну. Так, по крайней мере, представлялось ему, долговязому, худощавому, стоявшему дальше всех на носу и глядевшему на бескрайние водные просторы, на это море, бесконечно простиравшееся пред ним во все стороны, словно нет ему конца-краю, словно есть на свете одно лишь море.
