Выбрав удобный момент, я вылез из-за стола и покинул трапезную на английский манер - не попрощавшись ни с кем.
Видимо, поминки не оставили бы следа в моей памяти, если бы на следующий день Максим Максимыч, сын Сарафанкина, осматривая машину отца, не спросил:
- А кто этот ваш приятель, что сидел рядом, и какие у него были отношения с отцом? Я удивился.
- Я видел его впервые. И какие у него были отношения с отцом - понятия не имею.
- Надрался до чертиков, пришлось оставить его ночевать, - в задумчивости высказал свое неудовольствие Максим Максимыч. - А на рассвете я проснулся, смотрю, шарит в книжном шкафу. Спрашиваю, вам чего? Опохмелиться, говорит, не найдется? Башка трещит. Пришлось опохмелять. С трудом выпроводил его.
Все-таки в меня прочно уже вселился следовательский синдром.
- А мать не знает этого человека? - спросил я.
- В жизни никогда не видела и ничего о нем от отца не слышала.
- Кто же его пригласил на поминки?
- Я думал, он с вами, со стоянки...
Картины, как приземистый крепыш шарит в книжном шкафу, как стреляет из газового пистолета в лицо Максиму Петровичу, а затем Светлане Борисовне, как включает зажигание мотора, прикрывает ворота гаража, замелькали в воображении.
Кто же он, этот человек? Что искал в квартире Сарафанкина?
4
Прошла неделя после гибели Максима Петровича и Светланы Борисовны. Следователь каждый день появлялся на нашей стоянке, беседовал то с одним, то с другим, но ничего вразумительного, похоже, не нашел. На мою очередную гипотезу: а не в любовном ли треугольнике дело - мог же у Максима Петровича ревнивый соперник объявиться, - с усмешкой хмыкнул:
- Может, никто и не убивал их, отравились выхлопными газами.
- А медицинская экспертиза?
- Нашим медикам только поросят кастрировать. "Можно предположить... Вполне вероятно..." Предположить, откуда вынуть, куда положить, мы и сами мастаки. А сказать точно - у них, видите ли, аппаратура не позволяет.
Да, пыл Анчуткина заметно поубавился, а во мне, наоборот, росла уверенность в злодеянии и в том, что убийца вольно или невольно дал нам козырь в руки.
- А мужчина на поминках? Что ему надо было в квартире Сарафанкина?
Анчуткин криво усмехнулся.
- Что надо алкоголику? Напиться, нажраться на дармовщину.
- Но на алкоголика он не был похож.
- А сам рассказывал и написал, что водку лакал, как воду.
- Лакал, но не пьянел.
- Пока чуть за столом не уснул. Знаю я эту братию. "Знает он, хвастун несчастный. Первый раз настоящее дело доверили, и загубит его", - шился я.
- А если он специально, чтобы остаться?
- Зачем? Какие могли быть у Сарафанкина компрометирующие документы? Все автомобильные и гаражные дела, которые он в своем сейфе держал, я уже забрал.
Будто бы и убедительно, но внутренний голос говорил мне совсем другое, и я сказал, не сдерживая раздражения:
- Тогда завершайте быстрее. У нас из-за вас строительство приостановилось.
- Почему это из-за нас? - не согласился Анчуткин. - Кстати, вчера здесь был представитель районной общественной инспекции, интересовался дополнительным разрешением на пристройку пятидесяти гаражей. В тех бумагах, которые лежали в сейфе, разрешения нет. Вот, видимо, потому и прекратили строительство.
- Может, дома? - неуверенно спросил я скорее себя, зная, что автостояночные дела Максим Петрович никогда домой не брал.
- Нет, я звонил.
Вот так незадача! А без разрешения при сегодняшней ситуации нам быстро все каналы перекроют.
Где же документ? Документ, за который каждый претендент на гараж заплатил двести рублей, не считая стоимости самого гаража и строительства только за разрешение на пристройку. Максим Петрович накануне был у Гарфинкеля и сказал мне, что все в порядке. Мы заключили договор с подрядчиком... Как же его фамилия?.. Это был уже не Гусаров. Вспомнил Рогалин. К сожалению, ни телефона, ни других его данных у меня не имелось. Должны быть у казначея, собиравшего деньги и расплачивавшегося с ним. Звоню ему. Он уже в курсе дела, даже больше, чем я.
- Рогалин предупредил меня - вас он не нашел, - что районная инспекция запретила производить работы, пока не будет подписано разрешение, - сказал казначей Скормилец.
- Разве разрешения не было? - удивился я.
- Устное было. И Максим Петрович говорил, что Гарфинкель на днях подпишет и пришлет.
С Гарфинкелем мне связаться не удалось: ни на работе, ни дома его не нашли. Знаю, что Сарафанкин ловил его по утрам в поликлинике. Решил и я завтра же отпроситься со службы и навестить нашего "спонсора".
Утром только я появился в редакции, позвонила Дина - сама разыскала, мне с этим следствием было не до нее.
- Ты где пропал? - спросила она своим милым веселым голосом. - Я уж думала, не в Афганистан ли улетел.
- У меня тут свое внутреннее положение не лучше, - ответил я на её шутку. - Столько всяких проблем...
- Так я тебе помешала?
- Ну что ты. Я очень рад и благодарен тебе. А где ты телефон мой раздобыла?
- О-о! Штирлиц такой вопрос не задал бы, - уколола она меня за несообразительность. Действительно, зная мою профессию - я проговорился в Доме журналистов, где познакомился с ней накануне происшествия, - не трудно было узнать и телефон, и адрес.
- У Штирлица кругом были враги, а тебя же я к ним не могу причислить? - парировал я.
- А к друзьям?
- Посмотрим на твое поведение.
- Так в чем же дело? У меня сегодня выходной, и я хочу, чтобы ты убедился в моей благосклонности. Хочешь встретиться?
- Я-то хочу...
- Но мамка не велит, - продолжала хохмить Дина. - Точнее, главный редактор, не так ли?
- Нет. Но сейчас я собираюсь поехать к одному человеку по очень важному делу.
- Так возьми меня с собой. Я, знаешь, удачливая и могу помочь.
"А почему бы не взять? - мелькнула шальная мысль. - Гарфинкель не велика шишка, и Дину я могу представить ему как члена нашей автостоянки, а то и члена правления".
- Ну, если тебя не затруднит и ты через час подскочишь к "Беговой"...
- Договорились. Я принимаюсь за марафет. Сейчас девять десять, значит, в десять буду на "Беговой".
Радость предстоящей встречи отодвинула на задний план все проблемы и огорчения Дина понравилась мне с первого взгляда: она сидела за соседним столиком в обществе двух подружек и знакомого мне майора из журнала "Советская милиция", белолицая и голубоглазая, с пышными локонами рыжих волос с золотистым отливом - такие роскошные волосы я видел впервые. И черты лица утонченные, выразительные - только портреты писать. Одета неброско, но со вкусом: серая юбка и песочного цвета свитер, плотно облегающий её стройный стан и небольшие, по-девичьи острые груди.
В ресторан я заскочил с приятелем на часок лишь поужинать и обговорить то самое злосчастное интервью с известным летчиком, которое он предложил редколлегии. Мы оба были просто очарованы новоявленной Афродитой и почти не говорили о деле, таращили на неё глаза и мололи чепуху.
Она, разумеется, заметила наши восхищенные взгляды и тоже изредка посматривала на нас, как мне показалось, не без интереса. А когда она что-то спросила у коллеги и тот, посмотрев на меня, стал объяснять ей, в груди у меня сладко защемило.
По натуре я влюбчивый и непостоянный балбес, о чем не раз с сожалением говорила мать, пока я жил с ней до недавнего времени и не переселился в однокомнатную квартиру её любовника. Девиц у меня перебывало немало интересных, симпатичных, умных и образованных. Все они мне нравились, но не настолько, чтобы взволновать, взбудоражить, закружить в любовном водовороте, от которого, как поется в песне, и зима кажется маем - такой мне хотелось любви. А девицы попадались все ординарные, я быстро охладевал к ним: одна наскучила стремлением казаться умнее, чем на самом деле, другая - чопорностью, третья - чрезмерным увлечением косметикой - терпеть не могу девиц, которые чуть ли не каждую минуту прихорашиваются, как глупые вороны, чистят перышки. В общем, жених привередливый - и чересчур разборчивый. А жениться было пора: тридцатый год шел, и не привык я к одиночеству, к домохозяйничанию, до военного училища жил с отцом и матерью, они любили меня и лелеяли, не отказывая ни в чем - отец был летчиком гражданской авиации, летал по международным трассам, хорошо зарабатывал и снабжал нас всяким заграничным тряпьем; мать окончила пединститут, но работать не пришлось: родился я, и она посвятила себя моему воспитанию. Но в 1987 году отец погиб в Афганистане: вез туда продовольствие, и его сбили "Стингером" недалеко от Кабула. Я уже был военным журналистом, слетал на место катастрофы. Лучше бы не летал: на месте падения осталась воронка от двигателей с разбросанными по краям кусками покореженного металла. Что в гробы собрала похоронная команда, одному Богу известно - их не открывали; во всяком случае, наш я не разрешил, не вняв мольбам матери. А два года назад заболела мама. Просто простудилась, стала сильно кашлять. Я уговорил её лечь в военный госпиталь имени Бурденко, где лучшие врачи. Она полежала месяц и вышла оттуда здоровая и будто помолодевшая. Вскоре я узнал, что за эликсир поднял её на ноги и омолодил: несмотря на свои сорок восемь лет, она влюбилась. Влюбилась в лечащего врача, человека очень молодого, всего на два года старше меня. Только теперь я понял, что с отцом она не была счастливой, вышла замуж, то ли поддавшись временному увлечению, то ли по расчету, но не любила его, хотя и жили они довольно дружно, и я не знал случая, чтобы она нарушала верность. Мама была сдержанная и степенная женщина, а вернулась из госпиталя будто зельем напоенная - беспричинно веселилась, хохотала по всякому малейшему поводу, когда и смешно-то не было, и не ходила по земле, а будто парила, обретя невидимые крылья.
