Также, как эти горе-консерваторы, до сих пор серьезно воображающие себя «хранителями истинного русского духа» никак не могут понять, что задача спасения духовного авторитета русского православия и самодержавия значительно важнее спасения авторитета отдельных русских монархов, которые разрушая православие и дело русского самодержавия своими действиями, положили начало разрушению русской монархии, чем воспользовались масоны и все остальные враги русской монархии.
Не только один Александр I дает пример распада традиционного монархического сознания. Мы находим его даже у одного из наиболее ярких представителей русского духовного возрождения, как у Карамзина. Карамзин писал И. И. Димитриеву «по чувству я остаюсь республиканцем, — но при том верным подданным русского царя».
Воскрешая, как историк, убитую при Петре I идею священного характера царской власти, Карамзин тем не менее писал кн.
Вяземскому: «Я в душе — республиканец и таким и умру».
IV. КАКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ ПРЕДСТОЯЛО РАЗРЕШИТЬ АЛЕКСАНДРУ I И ПОЧЕМУ ОН НЕ СМОГ ИХ РАЗРЕШИТЬ?
Какая историческая задача стояла перед Александром I? Та же самая, какая стояла и перед отцом его Павлом I, убитым масонами и «знатным шляхетством». Необходимо было как можно скорее ликвидировать трагические последствия, совершенной Петром I во всех областях духовной, политической, социальной и экономической жизни, революции.
Путь, который мог только принести счастье русскому народу, указал отец Александра I — Император Павел. Этот путь состоял в организации национальной контрреволюции против осуществленной Петром I революции. В зависимости от исторический обстоятельств, национальная контрреволюция могла иметь или характер быстрого перелома, или иметь характер постепенного перехода на путь традиционной русской государственности.
Вернуться на путь предков было конечно не легко. Для этого необходимо было бы произвести новую целую революцию во взглядах и привычках высших слоев русского общества, сильно денационализировавшегося со времени революции Петра I. Превратить «русскую Европию» снова в Русь, в Россию, было не так просто. Для этого было необходимо чтобы православие приобрело былую роль духовного руководителя народа. Главой православной церкви должен был стать Патриарх, а не царь. Независимая, свободная от опеки государства церковь должна была найти путь объединения с старообрядчеством и начать решительную борьбу с масонством и «вольтерьянством» и другими формами увлечения европейской философии.
Идеи западного абсолютизма, на которые уже почти в течении ста лет опиралась царская власть, необходимо было заменить политическими идеями самодержавия. В лице возрожденной сильной церкви, восстановленное самодержавие нашло бы мощного союзника для борьбы с растлевающим действием европейских идей и смогло бы вместе с ней начать борьбу против основного зла тогдашней России крепостного права. Отмена крепостного права европейского типа вырвало бы опору из под ног дворянства, стремившегося превратить царскую власть в орудие своих сословных интересов. В лице свободного крестьянства, жившего все еще идеями православия и самодержавия, царская власть получила бы такую же могучую опору, как и в свободной церкви, независимой от воли государственных надсмотрщиков.
«Возврат на Русь» не обошелся бы, конечно, без тяжелой, ожесточенной борьбы с масонством, аристократией и дворянством, которые едва ли бы пожелали добровольно отказаться от выгодного права владения «крещенной собственностью». Но объединенные общим миросозерцанием, Царь, Православная церковь и народ, в конечном итоге вышли бы наверно победителями в борьбе с теми, кто желал идти по пути строительства «русской Европии». Но этого не произошло и не могло произойти потому, что Александр I не обладал ясным монархическим миросозерцанием отца, считавшего, что пора уже возвратиться на Русь.
Двойственность мировоззрения Александра I не могла не отразиться на его политической деятельности. Он часто колебался, не зная какую занять политическую линию. И поэтому политически он все время сидел между двумя стульями — колеблясь между долгом монарха и своими пристрастиями к республиканском строю. Отсутствием цельного политического миросозерцания Александр I очень напоминал Петра I. Как Петр I, он не имел цельного монархического миросозерцания, ни определенного плана государственной деятельности. Как и Петр I, не отдавал себе ясного отчета, а каков будет результат задуманного им мероприятия. Александру I, как государственному деятелю, можно дать такую же оценку, какую дал Петру I Ключевский: «До конца своей жизни он не мог понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни».
В силу полученного им неправильного воспитания Александр I вместо того, чтобы стать возглавителем национальной контрреволюции, стал завершителем первого периода европеизации России.
Политические идеалы самодержавия были чужды душе Александра I, не сознавал он и необходимости восстановления Патриаршества. Из всех исторических задач, которые необходимо было решать, Александр I ясно понимал только одну — это необходимость скорейшей отмены крепостного права.
Крепостное право европейского типа, окончательно сложившееся в правление Екатерины II, было основным препятствием, которое мешало нормальному социальному и политическому развитию России.
«Если в первый период прикрепление к земле трудящегося населения является государственной необходимостью, а уход и бегство населения государственным бедствием (в допетровской Руси. — Б. Б.), то во второй период прикрепление становится, наоборот, государственным бедствием останавливающим всякое экономическое развитие страны, а уход населения государственной необходимостью, которую надо всячески поощрять.» «Но, если крестьянско-земельный вопрос в своем целом был жизненным для государства во все периоды его существования, то вопрос о крепостном праве, как оно оформилось с средины XVIII века, был явлением не историческим и чуждым России. Рабство, просуществовавшее ровно сто лет, было западного происхождения».
«Крепостное право, — как справедливо замечает Н. Багров в своем исследовании «Правовые и социальные источники русской смуты» (Ревель 1931 г.), — несмотря на короткий срок своего существования, оказалось по своим историческим результатам неоспоримо более вредным для русского народа, чем татарское иго.
Оно содействовало разложению духовных сил страны, развитию в народе пассивных черт характера, неудовлетворенности, восприимчивости к бунту, отсутствию правильного развития воли, слепому подчинению вожакам, обещающим землю и свободу, даже если эти обещания потеряли всякий смысл».
Конечно, крепостное право в России, даже в самую сильную пору развития его было все же мягче, чем в странах Европы, чем в соседней Польше, чем в Прибалтике. Но благодаря сильно развитому у русского человека чувству социальной справедливости, оно воспринималось русским крестьянином острее, болезненнее, чем европейскими крестьянами, несмотря на то, что с ним помещики обращались мягче, чем европейские помещики с своими крепостными.
Крепостное право в после-петровской России было неизмеримо суровее, чем крепостная зависимость в Московской Руси; но дореволюционные историки и писатели, преследуя политические цели, изображали правовое и политическое положение крепостного крестьянства всегда в нарочито мрачных красках. Во-первых, всегда замалчивается, что 45 процентов крестьянства никогда не знали крепостного права. Затем, — как правильно замечает С. Г. Пушкарев в своей работе «Россия в XIX веке», изданной Чеховским издательством, — «в дореволюционной России принято изображать положение всего крепостного крестьянства самыми мрачными красками, а всех помещиков полагается изображать в виде диких зверей, которые находят главное и чуть ли не единственное удовольствие своей жизни в постоянном истязании крестьян всеми всевозможными орудиями пытки» — розгами, палками, кнутами, плетьми, железными цепями, рогатками, «щекобитками» и т. д. Бесспорно, случаи жестоких истязаний бывали, мы находим сведения о них в судебных протоколах и в воспоминаниях современников, но они именно потому и попали на страницы мемуаров и в акты судов, что рассматривались как преступления, а не как повсеместно действующий нормальный обычай, (на который, поэтому, никто не обратил бы внимания).
Отвергая слащаво-фальшивую теорию «патриархальной власти», по которой помещики относились к своим крестьянам, как заботливые родители к любимым детям, мы не можем, однако, принять и противоположной, весьма распространенной теории сплошного зверства «класса помещиков». Если мы даже согласимся с утверждением, что помещики видели в своих крепостных не людей, а только рабочий скот, то все же позволительно усомниться в том, что большинство сельских хозяев находило особое удовольствие в постоянном истязании принадлежавшего им рабочего скота. СалтыковЩедрин, которого никто не заподозрит в сочувствии крепостному праву, говорит (в «Пошехонской старине») о характере отношений помещиков к крепостным: «Вообще мужика берегли, потому что видели в нем тягло, которое производит полезную и для всех наглядную работу.
