- Ты вообще парень ничего, но ростом не вышел, пальто это висит на тебе, как балахон. Уродуешь себя. Дай-ка я примерю. - Надел, повертелся и заключил: - Поношу несколько дней, отдам. - Черта лысого, так до сих пор и отдает.
Матерщинник был отменный. У него это был своего рода диалект, чуть ли не каждое второе слово сопровождалось красочным эпитетом. Представляю, каких усилий стоило ему общаться с начальниками, если только те не разговаривали на том же языке, что случалось. Из-за этой речевой особенности нелегко было понять, когда майор ругается, когда по-дружески беседует. Но раз, уж очень на меня рассерчав, покрыл десятиэтажным без просветов - тут ошибиться было невозможно. Уловив на моем лице выражение обиды, обезоруживающе сказал:
- Ты не обижайся, я из беспризорных, хулиганом рос. Лучше я тебя обложу, чем рапорт стану писать. Это не по мне. Мы между собой сами разберемся.
Он меня произвел в начальника разведки, а когда тяжело ранили комбата, позвонил:
- Принимай батарею.
Случилось несколько дней передышки. Немцы заняли укрепленные позиции на подходе к Кенигсбергу, наше командование подтягивало резервы для последнего рывка. Моя батарея стояла в помещичьей усадьбе. В фольварке нашли старинную карету, в конюшне - лошадей. Мурза опоясался красным кушаком, мне притащил цилиндр, обрядились и мои офицеры. Едем, а навстречу майор на джипе. Замедлил ход и показывает две растопыренные ладони - десять суток ареста. Тогда это означало, что у тебя за эти дни вычтут из "денежного довольствия" не то 25, не то 50 процентов.
Знаешь о человеке многое и разное, "нравится - не нравится", а вот запечатлевается он в твоей "портретной галерее" по какому-то одному эпизоду, может быть, и не самому впечатляющему. Мы с майором ехали в его машине, когда пересекли границу Восточной Пруссии. Двигались медленно, впереди шла пехота, не объехать. Издалека увиделось: метрах в ста впереди колонна приостанавливается на миг, все поворачивают головы вправо. Вот и наша очередь. На обочине лежит обнаженная мертвая женщина. Если кто-то из наших решил, вступив на вражью землю, отомстить за мать, жену, дочь, - это был единственный случай на моих глазах. Вероятно, случались и другие, чего не бывает, когда наступает миллионная армия, да еще с живой памятью о зверствах, которые творили у нас фашисты. Да вот лично я нигде больше от границы до Пиллау (ныне Балтийск) такого не видел.
Майор снял с себя плащ-палатку, дал приказ водителю:
- Ступай прикрой.
Не бог весть какое человеколюбие, и все же, как говорил Твардовский, и все же...
В другой раз майор возвысился в моих глазах при романтических обстоятельствах. В Кенигсберге наша бригада простояла с неделю, делать было нечего, батарейцы отсыпались и "отъедались". Остатки супа и каши повар щедро раздавал толкавшимся вокруг полевой кухни ребятишкам. Ходили по цехам расположенного рядом завода электрического оборудования. Дивились красоте чудом уцелевших зданий - на одном из них уже была приколочена памятная доска в честь Иммануила Канта. Заводили знакомства с вылезавшими из подвалов оголодавшими женщинами. "Ночь любви" стоила банку-другую американской тушенки.
Неподалеку предприимчивые немки устроили парикмахерскую - раздобыли в развалинах побитые трельяжи, столики, стулья - чего еще надо, от посетителей не было отбоя. Со слов своего ординарца я узнал о такой сцене. Наш майор брился, когда ввалившийся в комнатенку подвыпивший пехотный лейтенант плюхнулся на свободное место и знаками велел юной парикмахерше снять с него сапоги, сделать педикюр. Та безропотно повиновалась, начала обмывать ему ноги, а он матюгался и время от времени тыкал ступней ей в лицо. То ли нашего командира пробрал запах грязных портянок, то ли в нем взыграл рыцарский дух, он вскочил и гаркнул на пехотинца:
- Встать!
Тот не сразу понял, чего к нему пристают, тяжело поднялся, став на пол босыми ногами.
- Извинитесь перед женщиной! - приказал майор. Лейтенант, вынужденный подчиниться старшему по званию, что-то буркнул себе под нос, схватил сапоги с портянками и вылетел наружу. Оскорбленная девица затараторила на своем языке надо полагать, благодарила нашего джентльмена за заступничество, - а он пересел к ней добриваться.
На другой день, встретив комдива, я спросил:
- Идут слухи, товарищ майор, что вы вчера проучили пехоту.
- Не выношу хамов. Пришлось врезать, - ответил он самодовольно. Подмигнул и добавил, смачно хохотнув: - А девица-то оказалась на большой палец.
Что, кроме хорошего, могу я сказать о других своих начальниках военного времени - капитанах Алипове, Гладкове, Веприке, с которым изредка встречаюсь до сих пор. Были они немного старше меня, учили уму-разуму, опекали, раза два выручали. Один был на гражданке недоучившимся студентом, другой - завучем, третий - геологом. Куда прикажете их отнести - к советским людям или к русским интеллигентам?
Ну а те, кому я был начальником? Их ведь у меня, 19-летнего, было около 80 человек. Среди них два-три моих ровесника, остальные постарше, некоторым уже за сорок. По национальному составу моя батарея могла служить своего рода миниатюрной моделью нашей многоликой, многоязычной страны. Но ее основной костяк, наряду с русскими, составляли татары и башкиры, поскольку бригада изначально формировалась где-то в Западной Сибири. Однако никакого кучкования по национальным общинам не было, жили одной большой семьей. Да и как иначе среди людей, над которыми изо дня в день нависала общая смертельная опасность, жизнь которых в любой момент могла оказаться в прямой зависимости от товарищей - их сметки, расторопности, готовности прийти на выручку.
Впрочем, еще принимая под командование взвод, я получил от бригадного политрука наставление: постоянно сохранять смешанный состав орудийных расчетов. Это диктовалось не одними "интернационалистскими" соображениями. Стрельба из тяжелых орудий требует не только знания, как прицелиться да спустить курок, но известного уровня культуры. Среди русских солдат были городские жители, несколько москвичей с 10-летним образованием, а татары в моей батарее вербовались главным образом в сельской местности. Так что им поначалу пришлось идти в обучение.
Командирами орудий у меня были два сержанта - Семенычев и Козин. Первый уже "старик" - за тридцать, второй - моего возраста, только что из школы. Оба с характером. Семенычев был на гражданке слесарем. Неглупый, волевой, жесткий человек, державший свое маленькое подразделение в строгом подчинении, может быть даже чуть склонный к тиранству. Козин - полная противоположность: разбитной парень, веселый, общительный, любитель побалагурить, но при всем при том ревностно соблюдавший повеления военного устава. Они еще до моего появления на батарее соперничали, каждый лез из кожи вон, стараясь переплюнуть другого по содержанию в чистоте своего орудия, боевой подготовке расчета и уж тем более по меткости стрельбы. С Козиным я быстро нашел общий язык. Семенычев, хотя и подчинялся как положено, не мог скрыть неприязни, думал, должно быть, примерно так: прислали в начальники зеленого юнца да к тому же "нацмена". После нескольких боев мы притерлись друг к другу. Правда, он зауважал меня не столько за командирские качества, сколько за эрудицию. Человек он был любознательный, спросить больше было не у кого, а я все-таки был начитан, рос в интеллигентной семье, так что в его глазах казался всезнайкой.
Особенно симпатизировал я младшему сержанту Красногиру - славному юноше из Белоруссии, светловолосому, с розовыми щеками и ясными голубыми глазами. Мы с ним нередко беседовали "за жизнь", он делился планами: после войны решил идти учиться в консерваторию, неплохо играл на гитаре и пел. Просился в разведчики. Став начальником разведки дивизиона, я взял его к себе. Был он храбрецом, но с расчетом: зря пуле не подставлялся. А вот погиб нелепо. Пройдя уже всю родную Беларусь, где-то на позиции надумал почистить заряженный автомат, видимо, задел курок и прошил себя очередью. Не могу передать, как мы горевали, его любила вся батарея.
Таким же общим любимцем был ординарец Мурза. Тоже храбрец, но, в отличие от Красногира, бесшабашный. Казалось, от природы был лишен инстинкта самосохранения. Однажды выкинул такой номер. Я был на наблюдательном пункте у командира пехотного полка, мы с ним о чем-то толковали, сидя в окопе. Вдруг прибегают, зовут. Передовая проходила через бахчу, Мурза под перекрестным огнем полез за арбузом. И ведь не задело, словно заговоренный. Я сильно его отругал, но арбуз мы все-таки с полковником отведали.
Раз уж зашла речь о храбрости, скажу, как сам я чувствовал себя на войне. В книгах, кинофильмах старых вояк спрашивают, было ли им страшно. Они, как правило, отвечают, что да, было, соль не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы иметь мужество подавить страх. Может быть, у многих это так. Я же принадлежу к тем, у кого страх и бесстрашие чередуются.
