Немного страшно было переправляться через бурные реки. Широко разлились полноводный Евфрат и его приток, через которые пришлось переправляться. Я даже не заметила, как лошадь отделилась от земли и поплыла. Сильным течением нас отнесло далеко в сторону, и, как ни поджимала я ноги, они промокли выше колен.
Слева вдали сиял на солнце снеговой покров Арарата, и дальше, утопая в туманной мгле, виднелись цепи снеговых гор. Подъем. Выше, выше. Склоны гор голубые, покрытые незабудками, но незабудки не такие, как у нас в Тульской губернии, а крупные, точно искусственные. Дикие нарциссы, тюльпаны...
Чингильский перевал. Выше, выше. Становится холоднее. Снега. Местами лошадь проваливается по брюхо. Слезаю, чтобы облегчить коня, кувыркаюсь в снегу... Спуски, подъемы, дикая горная природа, ни одного жилья, ни одной живой души... Вдруг голос: «Здравствуйте, сестра!» У скалы, вправо от меня, группа казаков в пап?хах с белым верхом и черкесках держат лошадей. Среди них высокий, с правильными чертами лица, смуглый, в черкеске и пап?хе генерал «Здравствуйте, сестра!» Я осадила лошадь, стою, смотрю на него вопросительно. «Я генерал Абациев, женат на вашей троюродной* сестре. Вы ведь Толстая?» Я никогда не встречалась с ним, но много о нем слышала. Он был одним из самых храбрых генералов, осетин, Георгиевский кавалер со всеми Георгиевскими крестами и Георгиевским оружием. Про него рассказывали, что он никогда никого и ничего не боялся. Во время боя, стоя на горе во весь свой громадный рост, на виду у неприятеля, он командовал войсками.
Генерал ехал по направлению к Игдырю, но штаб-квартира его была в Каракалисе, куда и направлялся наш отряд.
* * *
Чингильский перевал позади. Опять жара, долина покрыта густой травой. Множество цветов. Бурные речки, мостики с гранитными перилами. Изредка попадаются на нашем пути развалины громадных мраморных и гранитных зданий. Храмы, может быть? Что было здесь раньше? Кто здесь жил, кто строил эти храмы?
Из-под земли бьют горячие и холодные источники... Вода пузырится, из некоторых ямок идет пар. В одной из них, видимо, в полном блаженстве, сидит смуглый, с бронзовой спиной армянин.
Какое природное богатство! Какой прекрасный край и какая дичь!
Жилищ мало, только изредка, как будто из-под земли, вьется тонкой струйкой дым. Это жилища курдов и армян. Они под землей. В верхнем этаже скотина: коровы, овцы, а внизу, в подвалах, - семьи. Под землей теплее, меньше надо топлива.
Каракалиса Алашкертская - грязная, немощеная греческая деревня. Несколько небольших убогих домов, в них разместились военные. Самый большой двухэтажный дом занимает генерал Абациев со своим штабом.
Разбиваем палатки под больных, раненых, персонал.
Сестер не хватает. Едва-едва справляемся. Раненых мало, но свирепствуют все формы тифа - брюшной, сыпной и возвратный.
Иногда не хватало питания, если почему-либо задерживался караван верблюдов.
Верблюды были единственным транспортом, доставлявшим нам продовольствие, керосин для отопления форсунок и почту. Верблюдов ждали с нетерпением, и, когда из-за гор появлялся длинной цепью караван, их встречали с восторгом: «Идут, идут, верблюды идут!»
Верблюды шли спокойно, медленно, с аккуратно притороченными к бокам грузами. Грузы должны точно взвешиваться - ровно по 4 пуда с каждой стороны. После разгрузки верблюды ложились правильными рядами, деловито пережевывая корм своими маленькими ротиками.
Помню один случай, который мог кончиться катастрофой, но, к счастью, кончился благополучно, вызвав много смеха у сестер.
У нас было несколько молодых, наскоро испеченных врачей военного времени. Помню одного. Он был такой чистенький, в новеньком мундирчике; его румяное круглое личико, всегда свежевыбритое, сияло молодым задором и жизнерадостностью. Он краснел, как наивная девушка, когда собирался делать операцию, и, не моя рук, торопил нас снимать перевязку. А мы с фельдшерицей стояли как вкопанные с поднятыми кверху вымытыми руками, не слушая приказания.
- Снимайте повязку! Вы разве не слышали?
- Простите, доктор, - отвечала фельдшерица, - мы ждем, что вы руки помоете...
И вот один раз, когда улеглись в ряд верблюды, вздумал этот доктор удивить сестер и пройтись по спинам животных. Верблюды вскочили с быстротой молнии, подкинули нашего доктора, как с трамплина. Он летел в воздухе сажени три. Мы все ахнули, но, к счастью, он упал в кучу мягкого сена. Увидав, что все благополучно и доктор цел и невредим, - мы все, сестры и братья, покатились со смеху. Успокоимся на минутку, а потом вспомним, как летел доктор, взглянем на его красное, испуганное, смущенное лицо, новенький мундирчик, весь в сене, и опять заливаемся, хохочем.
Генерал Абациев очень хорошо ко мне относился и всегда старался помочь.
- Сестра, что я могу для вас сделать?
- Тяжелобольные у меня, ваше превосходительство. Кормить нечем. Если бы курочек достать, были бы для них и яйца, а то питание очень плохое...
- Хорошо, сестра, я сделаю, что могу.
И через несколько дней, смотрю, прискакали казаки.
- Так что их превосходительство курочек вам прислали.
Смотрю, к седлам головой вниз приторочены куры. Отвязали, а они на ногах не стоят... Отекли ноги. Я отыскала большой железный таз, устроила курам ножную горячую ванну. Молодежь издевалась надо мной, но постепенно ноги у моих пациентов отошли, и через несколько дней они занеслись.
Я радовалась, что мои больные получат яйца, а сестры завидовали и воровали у меня яйца прямо из-под кур для своих больных.
Генерал Абациев часто заходил к нам в отряд.
- Что еще я могу для вас сделать, сестра?
- Молока нет, ваше превосходительство. Может быть, можно коров достать?
Постоял, подумал. «Постараюсь, - говорит, - сестра». И через несколько дней смотрим, по дороге пыль столбом, казаки штук семь коров гонят.
Коров есть чем кормить. Травы много, да и пшеницы сколько угодно, только надо ее найти. Казаки ходят вокруг армянских домов, землю пиками нащупывают. Коли пика легко идет, начинают откапывать и находят спрятанное, засыпанное землей зерно.
А у меня новое занятие - коров доить. Коровы худые, маленькие, молока мало, но доить надо - больше некому.
Сижу на скамеечке, дою, руки болят с непривычки.
- Что это вы делаете, сестра?
Я и не заметила, как подошел генерал Абациев.
- Коров дою, ваше превосходительство.
Постоял, покачал головой, а вечером менонита прислал коров доить.
* * *
Ночью сестры дежурили по очереди. Четыре палаты по 40-50 больных в каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.
Почти все больные - тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в другую. Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие как-то облегчить, помочь. Минутами делается страшно. Особенно когда стоны превращаются в хрип... Подбегаешь, дыхания почти нет, больной затих, пульса нет. Только успеешь перекрестить, закрыть глаза - помер.
Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных. Около умывальника стоит очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палатки кричит, ругается в бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я подойти, как он, как кошка, с быстротой молнии вскочил, перелетел через две-три кровати, бросился к умывальнику, схватил бутылку сулемы и размахнулся над головой слабого больного. Он убил бы его, но я успела схватить армянина за руку сзади, бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев... Армянин бросился на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и стал душить. Борясь, мы покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного стальными клещами сдавили мне горло... В дверь ломился дежурный санитар... Но открыть дверь он не мог. Каким-то образом мне удалось откатить армянина от дверей. В палату ворвались два санитара, схватили армянина, надели на него смирительную рубашку.
Все дрожало во мне, когда я пришла с дежурства в столовую...
А через несколько дней после кризиса, когда армянин был уже в полном сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. «Как же это ты задушить меня хотел?» - спросила я его шутя. Он был смущен: «Прости меня, сестрица, видит Бог, не помню ничего... Коли в памяти был бы, никогда такого не сделал бы».
Фельдшерицы не любили и не умели ухаживать за ранеными. От одной нашей фельдшерицы мне пришлось принять одного пластуна*, раненного в голову. Пучки серого мозга торчали на бритой голове... У него были пролежни величиной с чайное блюдце, матрац промок, от его кровати шло страшное зловоние. Он был совершенно невменяемый, ничего не понимал и только помнил свою жену Марусю и называл меня ее именем: «Маруся, попить дай! Маруся, ноги потри, болят». Его пришлось эвакуировать, и по дороге он умер.
* * *
К нам часто заходил бравый терский казак-сотник. Небольшого роста, нос с горбинкой, с черной бородкой клином. Смуглое лицо его утопало в громадной мохнатой пап?хе с белым верхом. Черная черкеска с газырями казалась мне слишком длинной по его росту. Сотник часто захаживал к нам. Молодежь, месяцами оторванная от женского общества, естественно, льнула к нам, но Полнер не поощрял визиты офицеров к сестрам, брюзжал что-то себе под нос и не особенно был любезен с гостями.
