Она и в монастыре требовала, чтобы обращались к ней не иначе, как «государыня-императрица», а с монахинями и игуменьей разговаривала так, будто это её рабыни. Как-то раз мать игуменья в сердцах замахнулась на неё чётками — Екатерина повернулась и, с презрением глядя на неё, крикнула: «Надобно и во тьме свет видеть! Я — княжна, ты — холопка». После чего окно в её келье наглухо заколотили.
Мучительно переносила Екатерина то, что её ставили в один ряд с прислужницами. Красивая, честолюбивая, темпераментная — такой оставалась княжна до конца, до того дня, когда на престол ступила Елизавета Петровна (дочь Петра I).
Наконец пришёл указ о её освобождении.
В путь, в дорогу! Как говорится, в таких условиях — «бедному собраться — только подпоясаться». Зато дорога — снова по кочкам да болотам, по глухим и мрачным местам. В последний вечер Екатерина стояла, глядя на жидкий свет заходящего солнца. Небо покрылось пеленой, и опустился туман. Он густел, густел, уже не было видно деревьев на той стороне реки…
Арестантку-монахиню сопровождали солдаты. Глушь проезжих мест её поражала. Как только садилось солнце — всё погружалось во мрак. Тьма египетская! На поставах-ночёвках угнетали княжну дурные запахи, жара, пугали насекомые. Княжна содрогалась, слушая шуршание за печкой…
Молчаливые местные мужики и бабы оглядывали её с любопытством, дети разбегались, если приблизится к ним, — бросались наутёк. Похоже, что здесь ещё пребывали в представлении, что Россией правит Пётр I, настоящий антихрист.
Ямщицкие избы освещались лучиной, и тени чудищами нависали на солдат, на закутанную в лисью шубу Катерину. Спать ей иногда приходилось за шторкой и тощей загородкой, и всю ночь гудели солдатские голоса.
Стражники, конечно, заглядывались на княжну. Но не слыхали от неё ни слова, только чувствовали горделиво-презрительные взгляды.
Однажды остановились на ночлег в селении. Она — в отдельной комнате, за тонкой перегородкой. Лежала, сцепив на груди руки, воспоминания теснились в её голове, в сердце…
Но вот до неё донёсся незнакомый бодрый голос. Новый солдат? Или странник?.. Но о чём он говорит! Кого поминает? Яков Брюс! Откуда им известно это имя? И что за московский таратуй явился в этой глуши, откуда? Прислушалась: небылицы сие или правда?
— …Среди лета, в самую жару это было. Шёл дождь. Стоял я в ту пору у самой Сухаревой башни. И вот выходит Брюс на свою башню и давай разбрасывать направо-налево колдовские свои семена… И веришь не веришь, дождь перестаёт лить. А потом вроде как и снег сыплется. Народ бежит в панике: что это? А взглянули на башню, увидали его и понимают: брюсова работа!
Солдат замолчал, товарищи его толкали:
— Ври больше! Давай!
— А вот ещё что он учудил — сделал из цветов девицу. Ходила, убирала, сказывали, только говорить не могла.
— Дак лучше жены и не надо! Мне бы такую! — и комната грохнула от смеха. Впрочем, скоро стихло, а московский бахарь продолжал:
— Граф один так же рассудил и пристал к Брюсу: отдай да отдай мне сию девицу! «Да ведь она молчит», — говорит тот. «А я любоваться буду и сам ей сказки-анекдоты рассказывать стану». Что с дураком делать? Брюс опять ему объясняет, а граф пристал как банный лист. Тогда Брюс взял и достал из головы девицы шпенёк — она вся и рассыпалась цветами. «Ну его, этого Брюса, он ещё и меня в какого зверя обратит», — и граф убежал.
— Да-а… — потягивались за стенкой и ждали продолжения. Катерина тоже замерла в ожидании.
Избу окутало дымом, запахи стояли — затыкай нос, но она терпела.
В темноте опять послышались два голоса: бодрый молодой и глухой.
— Великого ума человек! Про него много чего врут и привирают, иной пустослов такого напустит, что людей обморочит… И какого только, сказывают, инструмента у Брюса не было! Труба до самых звёзд доставала! А ещё был у него железный дракон, на котором он летал. Летом-то он живёт в имении своём, а там чего только про него не болтали!.. Что является, мол, Брюс в парке в темноте и привидениями командует…
— Так он что, помер?
— В том-то и дело: умер, а живой!
— А как купцов учил!.. Всё постигнуть хотел наукой: что под землёй, что в небе, ведома ему премудрость природы… Так вот, про купца. Что-то сказанул ему Брюс да ещё руками вокруг поводил — и что ты думаешь? На другой день тот купец входит в лавку, а там каркадила! А рядом свинья. Вот страху-то! Народ сбежался: в чём дело? Смотрят они, а никакого каркадила нету и свиньи нету.
— А другой купец кричит: грабят, грабят! Народ бежит, смотрит — никаких грабителей нет. «Ах ты, шалопут беспутный! — набросились на купца. — Спать не даёшь, давай плати штраф!» «Да что же это такое?» — жалятся купцы. А один умный человек отвечает: «Это Брюс испытание натуры делает. Ищет корень вещества…»
— А я слыхал про его смерть страсти! Будто когда несли его гроб, впереди шла чёрная фигура, как тень… Фигура была, а человека — нет… Потом крышка от фоба подскочила и врезалась в стену… Это когда из дома его выносили… Ещё слыхал, будто похоронили его — а головы-то нету! Куда нечистая её упрятала — никто не знает.
За стенкой послышался усмиряющий голос:
— Ну будет, братцы! Страшно. Да и барышня-то наша небось не спит. Эй! Катерина Алексеевна-а-а! — Катя услыхала над самым ухом громкий шёпот, но вида не подала.
Московский балагур продолжал:
— Брюс-то, которого Яковом зовут, который Петру Великому товарищем был, неизвестно где — в раю ли, в аду ли, а может, на Луне пребывает… Только есть, братцы, ещё один Брюс, то ли сын его, то ли брат, то ли племяш… Звать Александром. Слыхал я, будто он прямо с нечистой силой дело имеет, с чёртом-дьяволом…
— Ну будет, будет! Мне уж черти мерещатся.
Стало тихо. Впрочем, тишину тут же разорвал целый хор храпов. Теперь княжне не спать. В голове толпились обрывки воспоминаний о Брюсах… Два брата — Яков и Роман — воевали под началом Петра I, младший, кажется, погиб году в двадцатом, погребён в Петербурге… Ходили слухи о его сыне: мол, пригож собой и собирался жениться на Анастасии Долгорукой… Значит, Александр сделался владельцем усадьбы Глинки, ежели скончался Яков Вилимович?! От этой мысли Катерина выпрямилась на деревянной постели, вскочила и села, уставившись в темноту…
Женщина определённой, ясной, в голове рождённой мысли-идеи, Екатерина Долгорукая теперь знала, какой следовать цели.
Десять лет правила Анна Иоанновна — и десять лет Долгорукие пребывали в ссылке. Читатель, может быть, думает, что на том закончилась пора дворцовых переворотов, начавшаяся после Петра I. Однако ровно через год после внезапной кончины Анны — и опять в ноябре! — история повторилась: на этот раз власть решила взять Елизавета.
Происходило это, как в театре, впрочем, театральность была вполне во вкусе XVIII века. Образно описывает это Ключевский:
«Остерман интригами оттёр Миниха от власти, а Анна (Леопольдовна. — АЛ.), принцесса совсем дикая, сидевшая в своих комнатах по целым дням неодетой и непричёсанной, была на ножах со своим супругом Антоном-Ульрихтом Брауншвейгским, генералиссимусом русских войск, в мыслительной силе не желавшим отставать от своей супруги.
Пользуясь слабостью правительства и своей популярностью, особенно в гвардейских казармах, цесаревна Елизавета, дочь Петра I, в ночь на 25 ноября 1741 года, с гренадерской ротой Преображенского полка произвела новый переворот с характерными подробностями. Горячо помолившись Богу и дав обет не подписывать смертных приговоров, Елизавета в кирасе поверх платья, только без шлема, и с крестом в руке вместо копья, без музыки, но со своим старым учителем музыки Шварцем явилась ново-Палладой в казармы Преображенского полка и, показывая крест тоже коленопреклонённым гренадерам, сказала: “Клянусь умереть за вас. Поклянётесь ли вы умереть за меня?” Получив утвердительный ответ, она повела их в Зимний дворец, без сопротивления проникла в спальню правительницы и разбудила её словами: “Пора вставать, сестрица!” — “Как, это вы, сударыня?!” — спросила Анна спросонья — и была арестована самой цесаревной, которая, расцеловав низвергаемого ребёнка-императора, отвезла мать в свой дворец».
Право, это был лучший из всех переворотов XVIII века, бескровный и сопровождаемый клятвой не применять впредь смертной казни.
Елизавета родилась в год Полтавской победы, к тому же в день парадного вступления русского войска в Москву. Это было 19 декабря 1709 года. Астрологи предсказывали властное правление (ещё бы — год Стрельца!), однако правление её оказалось, напротив, благополучным, а царица — весёлой и доброй. Особенного воспитания в детстве она не получила. Приходилась тёткой Петру II, и Остерман много старался об их свадьбе, но противником был Меншиков, и затея не удалась.
