Высказывалось предположение, что все эпидемические болезни Старого Света в конечном счете получены человеком от домашних животных. Они являются, следовательно, своеобразной платой за освоение скотоводства, почти не получившего развития по западную сторону Атлантики. Так это или нет, но к эпохе великих географических открытий у народов Старого Света выработался иммунитет к эпидемиям, отсутствовавший у индейцев. Большинство индейских обществ болезни ослабили еще до того, как аборигены подверглись прямому нашествию. Например, в Луизиане французы застали едва десятую часть обитателей, живших на юго-востоке США в период первых испанских экспедиций к северному побережью Мексиканского залива. Государство инков не составило исключения. В 1525 г., опередив на шесть лет Писарро, в Центральных Андах разразилась эпидемия какой-то неизвестной ранее болезни, от которой скончался и сам император Уайна Капак.
У теории вымирания индейцев от болезней есть, однако, одно слабое место. Через 50-100 лет после конкисты аборигены некоторых областей совершенно растворились в новой иноязычной и инокультурной среде, тогда как других, также пораженных эпидемиями, продолжали отстаивать свою самобытность.
Индейская культура безоговорочно уступила позиции прежде всего там, где ее хозяйственная основа оказалась наименее конкурентоспособна по отношению к формам экономики, пересаженным из Европы на американскую почву. В доколумбовых обществах Мексики, США, Бразилии демографический рост был ограничен нехваткой белков животного происхождения, а белковый компонент растительной пищи также уступал по качеству тому, который содержится в злаках Старого Света. Последнее касается не только клубнеплодов, но и самого распространенного вида зерновых, кукурузы, тогда как высокопитательные амарант и киноа не были достаточно урожайны, чтобы составить основу диеты. Европейцы, привезшие с собой домашний скот и пшеницу, получили поэтому важные преимущества. Они начали вытеснять индейцев с их земель примерно так же, как на заре становления производящего хозяйства земледельцы и скотоводы осуществляли свою экспансию за счет территорий, занятых охотниками и собирателями. Домашние животные, которых европейцы ввезли в Америку, использовались не только на мясо, но и в качестве тяглового и транспортного средства, источника органических удобрений и т. п. Натиску лошадей, коров и овец американским аборигенам противостоять было, пожалуй, труднее, чем пушкам и ружьям их хозяев-пришельцев.
Хозяйственная неполноценность индейских обществ перед лицом завоевателей обернулась их социальной и культурной неконкурентоспособностью, особенно в условиях превосходства христианской религии над местными культами. Сохранение традиционного образа жизни обрекало индейцев на малочисленность и отсталость. Заимствование же европейских нововведений сопровождалось утратой древних обычаев, возникновением чувства стыда за свою этническую принадлежность, стремлением к ассимиляции.
Лишь немногие племена сумели быстро перенять европейские сельскохозяйственные навыки, не разрушая основ собственного мировоззрения, а лишь приспосабливая его к изменившейся обстановке. Араваки гоахиро на границе Колумбии и Венесуэлы уже через несколько десятилетий после первых контаков с испанцами развили у себя полноценное скотоводство и создали новую самобытную культуру, отличную как от европейской, так и от доколумбовой. Результат налицо: сейчас гоахиро, ничтожная в XVI веке маргинальная группа, оттесненная на засушливый полуостров более многочисленными народами, - крупнейший индейский этнос на всей территории между майя и кечуа. Не столь быстро, но в общем тоже успешно, переориентировали свою экономику арауканы центрального Чили, насчитывающие ныне около полумиллиона человек.
Уникальное положение андских индейцев в послеколумбовой Америке
Из всех народов Нового Света лишь обитателям Центральных Анд не было необходимости ни перестраивать собственное хозяйство с оглядкой на европейцев, ни отступать под натиском новых форм экономики. В древнем Перу сложилась такая хозяйственная система, которая обеспечивала ее создателям сбалансированное питание и в обозримой перспективе стабильный демографический рост. Главной ее особенностью было сочетание земледелия со скотоводством. Причем если в засушливых оазисах побережья и в теплых горных долинах европейские породы скота оказались практичнее ламы, то на холодном плоскогорье завезенные виды с местными соперничать не могли. Соответственно испанские язык и культура вытеснили индейские в низменностях, но не сумели этого сделать в горах. Сохранив традиционную экономику, индейцы отстояли, таким образом, и собственную культуру. Примерно из 30 млн. американских аборигенов более половины живут сейчас в горных местностях от Эквадора до Боливии. В определенном смысле кечуа и аймара больше напоминают некоторые народы Азии, чем остальных индейцев. Проблемы, с которыми они сталкиваются, порой ближе проблемам Филиппин или Камбоджи, чем Бразилии или Никарагуа.
Но хотя потомки инков сумели противостоять ассимиляции, они все же не смогли отстоять независимость. Их общество утратило самодостаточность, став частью колониального, а затем - республиканского общества, в котором индейцы заняли нижние этажи социальной иерархии. Тем самым коренные обитатели Анд оказались под действием постоянного стресса, который вполне закономерно порождает определенную форму идеологии, так называемые «кризисные культы».
Термин «кризисный культ» ввел в начале 70-х годов У. Ла-Барр - известный американский этнограф, долго работавший, в частности, среди индейцев Боливии. (La Barre, 1971.) Он предложил обозначить так самые разные мессианистские и милленаристские (т. е. стремящиеся к созданию «тысячелетнего» царства благоденствия) движения от культа карго в Меланезии до раннего христианства и от «Пляски Духов» у индейцев прерий до нацизма.
Кризисные культы представляют собой массовые аффективные, иррациональные движения, ставящие себе целью преодоление трудностей, выход из тупика в условиях, когда решение задачи разумными способами невозможно или же требует от общества таких усилий и самоограничений, на которые оно пойти не готово. Адепты кризисных культов не в состоянии избавить людей от раздражающих негативных явлений, но создают иллюзию избавления. Как правило, кризисные культы претендуют на способность преодоления не только частных трудностей (непосредственных причин, породивших то или иное из подобных движений), но и на решение основных проблем бытия, открытие смысла жизни и победу над смертью. Они сулят вечное счастье и благосостояние своим сторонникам и гибель всем, кто противостоит движению или равнодушен к нему. Только постановка подобных «сверхзадач» и дает возможность мобилизовать множество сторонников, на время забыть о реальных страданиях и потерях, масштабы которых во ввергнутом в пароксизм обществе лишь возрастают. Адепты кризисных культов всегда борются, таким образом, за иллюзорную цель, но против конкретного врага.
По крайней мере отдельные элементы кризисных культов можно отыскать почти в любом массовом национальном или социальном движении. Многие из этих движений в дальнейшем становились более прагматически ориентированными, вписывались в существующие социальные структуры или создавали новые. Так возникали, в частности, и все великие идеологии, использованные создателями империй в Европе и Азии. Однако чем менее достижима цель, которую общество ставит перед собой, тем более крайние формы приобретают его идеология и выступления ее носителей. Взаимоотношения среди адептов кризисных культов и внутри других выпавших из устоявшихся социальных структур групп, механизм возвращения в нормальное повседневное состояние подробно исследованы английским этнологом В. Тэрнером. (Тэрнер, 1983. С. 104—264.)
Столкновение культур и цивилизаций неизбежно порождает благоприятную для возникновения кризисных культов стрессовую ситуацию. С началом эпохи великих географических открытий распространение западноевропейской христианской цивилизации по всему миру поставило под угрозу традиционные устои многих народов и в конечном счете привело к распаду вековых политических и хозяйственных связей. Старые религии и культы оказывались в таких случаях бессильны перед натиском чуждой идеологии, опиравшейся на мощь и авторитет технологически более развитой цивилизации. Поэтому в кризисных культах нередко причудливо смешивались древние местные верования и христианские мотивы. Последние получали новое звучание, перекликавшееся до известной степени с первоначальным, поскольку и само христианство возникло когда-то в сходных условиях.
