Наиболее подходящей кандидатурой на русский престол Дмитрий Михайлович считал Курляндскую герцогиню Анну Ивановну. Аргументация его была такова: «Она еще в брачном возрасте и в состоянии произвести потомство, она рождена среди нас и от русской матери, в старой хорошей семье, мы знаем доброту ее сердца и прочие ее прекрасные достоинства, и по этим причинам я считаю ее самой достойной, чтобы править нами»3.
Остановимся на минуту и посмотрим, кто мог в тот момент претендовать на русский престол. Очевидно, что в 1730 году можно было полностью реализовать положение Тестамента Екатерины I 1727 года, 8-й пункт которого гласил: «Ежели великий князь (то есть Петр II. — Е. А.) без наследников преставитьца, то имеет по нем [право наследования] цесаревна Анна со своими десцендентами (потомками. — Е. Α.), по ней цесаревна Елизавета и ея десценденты…» Иначе говоря, после смерти бездетного Петра II и Анны Петровны (умерла весной 1728 года) на престол должен был вступить ее сын Карл Петер Ульрих, Голштинский принц. Однако о правах двухлетнего внука Петра Великого никто не вспомнил, как и о правах цесаревны Елизаветы. Читатель заметил, как умышленно Голицын подчеркивал русское происхождение Анны Ивановны, старину ее дома, то, что она была «рождена среди нас». Это был неприкрытый намек на незаконность прав детей шведской полонянки Марты Скавронской. Чуть позже Голицын объяснял нежелание приглашать духовенство для решения династических дел тем, что церковные иерархи после смерти Петра Великого опозорили себя, «склонились, под воздействием даров, в пользу иностранки, которая некогда была любовницей Меншикова»4.
Предложение Голицына было в высшей степени удачным компромиссом, позволявшим уравновесить политические силы в борьбе за власть. Именно поэтому фельдмаршал В. В. Долгорукий — наиболее авторитетный среди своего клана — воскликнул: «Дмитрий Михайлович! Мысль эта тебе внушена Богом, она исходит из сердца патриота, и Господь тебя благословит. Виват наша императрица Анна Иоанновна!» Другие участники совещания дружно подхватили «виват» фельдмаршала.
И далее Вестфален рассказывает о забавном эпизоде, как нельзя лучше характеризующем Андрея Ивановича Остермана. Услышав крики радости, он бросился к двери, стал стучать, ему открыли, и «он присоединил свой «виват» к «виватам» остальных». Как видим, искусство политика состоит не только в твердом отстаивании своих взглядов, но и в умении вовремя присоединить свой «виват» к «виватам» победителей. Но, как показали последующие события, испытания для Андрея Ивановича еще не кончились. Когда он уселся, Голицын продолжил речь, и я думаю, что Андрей Иванович пожалел о том, что поспешил со своим «виватом», ибо далее Голицын предложил «себе полегчить» или «воли себе прибавить» путем ограничения власти новой императрицы. Осторожный Василий Лукич Долгорукий засомневался: «Хоть и зачнем, да не удержим?» — «Право, удержим!» — отвечал Голицын и тут же предложил оформить это «удержание» пунктами — кондициями, которые новая императрица должна была предварительно подписать.
Дальше предоставим слово секретарю Верховного тайного совета В. Степанову, который позже давал письменные объяснения о происшедшем. Он был приглашен в комнату, где совещались верховники: «Посадя меня за маленький стол, приказывать стали писать пункты, или кондиции, и тот и другой сказывали так, что я не знал, что и писать, а более приказывали: иногда князь Дмитрий Михайлович, иногда князь Василий Лукич». Степанов растерялся, и, видя это, канцлер Головкин стал просить Остермана — большого специалиста по составлению государственных бумаг — продиктовать текст. Остерман же запел старую песню: «…отговаривался, чиня приличные представления, что так дело важное, и он за иноземчеством вступать в оное не может»5.
Общими усилиями черновик кондиций был готов, и все верховники разъехались по домам, так как на утро 19 января в Кремле, в Мастерской палате, где заседал Верховный тайный совет, было назначено совещание высших чинов государства. И утром, когда все собрались, верховники объявили свое решение, которое не встретило никакого возражения — наоборот, по словам Феофана, «тотчас вси, в един голос, изволение свое показали и ни единаго не было, которой мало задумался»6.
Я как историк не могу быстро и равнодушно пройти мимо этого события. Перед нами не просто, говоря современным языком, совещание, на котором верховники сообщили о своем решении высшим чинам государства, а нечто похожее на Собор, где волею «земли», «всех чинов», «общества», «народа» уже со времен Бориса Годунова избирались на престол русские цари. Именно так на Земском соборе 27 апреля 1682 года был избран Петр I. В памятную январскую ночь 1725 года канцлер Г. И. Головкин предложил решить спор о том, кому — Петру II или Екатерине — занять престол с помощью обращения к народу. Разумеется, канцлер России имел в виду не народ в современном понимании этого слова, а верхушку, элитарную группу тогдашнего общества.
С годами ее состав явно суживался, утрачивал черты Земских соборов XVII века. Эта эволюция была непосредственно связана с усилением самодержавия, отмиранием последних элементов сословно-представительной монархии. Соответственно судьбу престола решало все меньшее количество людей. Если на Земском соборе 1682 года были представлены не только высшее духовенство, бояре, но и служилые московские чины — стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, а также высшие разряды московских посадских людей, то к 1720-м годам все изменилось. «Общество», «народ», «собрание всех чинов» состояли, как правило, из наличного состава руководителей и высших чинов государственных учреждений: Сената, Синода, коллегий и некоторых канцелярий (всего от ста до двухсот человек). Появился новый влиятельный политический институт, новое сословие — «генералитет», включавший в себя фельдмаршалов, генералов, адмиралов, обер-офицеров гвардии и частично армии и флота. Именно такое «общество» вершило суд над царевичем Алексеем в 1718 году, обсуждало, кому быть императором в январе 1725 года, одобряло своими подписями Тестамент Екатерины I в мае 1727 года.
И вот подобное собрание, имевшее в период междуцарствия законодательную силу, одобрило и выбор верховников. Однако верховники утаили от высокого собрания, что составили кондиции, ограничивавшие власть новой императрицы. Как писал один из современников, верховники объявили лишь об избрании Анны, «не воспоминая никаких к тому кондиций или договоров, но просто требуя народнаго согласия», которое и было дано «с великою радостью»7.
План верховников был по-жульнически прост: представить Анне кондиции как волю «общества», а после получения ее подписи под ними поставить «общество» перед свершившимся фактом ограничения власти императрицы в пользу Верховного тайного совета. В этом и состояла суть чисто олигархического переворота, задуманного Голицыным.
Как только дворяне покинули Кремль, верховники засели за кондиции и стали, вспоминал Степанов, «те, сочиненныя в слободе (Лефортовский дворец находился в Немецкой слободе. — Е. А.) пункты читать, и многие прибавки, привезши с собою, князь Василий Лукич и князь Дмитрий Михайлович велели вписывать, а Андрей Иванович Остерман заболел и при том не был и с того времени уже не ездил»8.
Составив черновик кондиций и письмо к Анне с извещением об ее избрании императрицей, верховники распорядились, чтобы Степанов перебелил тексты и затем объехал всех членов Совета и собрал их подписи. Так и было сделано. Дважды пришлось ездить к Остерману. В первый раз он подписал лишь письмо к Анне и наотрез отказался подписать кондиции. И лишь когда пригрозили ему большими неприятностями, он подписал и кондиции. К вечеру все было готово, и специально назначенная делегация (В. Л. Долгорукий, сенатор М. М. Голицын-младший, брат фельдмаршала, и генерал Леонтьев), не дожидаясь утра, поспешно отбыла на почтовых в Митаву.
Хотя о существовании кондиций знал крайне ограниченный круг, утаить сведения о них не удалось. Было несколько подозрительных фактов, настороживших людей. Если поспешность с отправкой депутации в Митаву можно было объяснить необходимостью скорейшего обретения государством своего главы, то необъяснимы были заставы, выставленные вокруг Москвы. Они получили приказ всех впускать и никого не выпускать из столицы. Всех удивило, что другие города не были даже извещены о смерти Петра II. Можно представить изумление петербургских властей, узнавших о смерти самодержца из… доставленного много дней спустя номера «Санкт-Петербургских ведомостей».
Присутствовавшие на собрании 19 января удивились и отказу верховников провести торжественную литургию в честь новой императрицы. Между тем это понятно — ведь на ней пришлось бы объявлять титулатуру самодержца, а она, в соответствии с кондициями, должна была измениться коренным образом. Словом, все эти и другие факты не прошли незамеченными: по столице поползли слухи, что «господа верховные иной некой от прежнего вид царствования устроили и что на нощном, малочисленном своем беседовании сократить власть царскую и некими вымышленными доводами яки бы обуздать и просто рещи — лишить самодержавия затеяли»9. Их тайный план довольно быстро стал секретом Полишинеля. И почти сразу же противники верховников постарались известить Анну Ивановну о «затейке» Д. М. Голицына «с товарищи». 20 января три гонца — от Павла Ивановича Ягужинского, К. Г. Левенвольде и Феофана Прокоповича — разными дорогами, но одинаково устилая их деньгами, поскакали в Митаву.
