интересах предприятий, работавших для обеспечения потребительских нужд населения. Доля товаров массового спроса, в 1933 г. составлявшая 44,5 % в общем валовом продукте, в 1939 г. упала до 18,9 %. Соответственно, до 81 % выросла доля производства средств производства, прежде всего в военной отрасли [484]. К концу 1930-х гг. в виде дополнительных налогов и займов государство смогло «выкачать» из населения почти 60 млрд. марок. «К 1938 г. военные расходы выросли до 20 % национального дохода, чего хватило бы для оплаты даже самой грандиозной жилищной программы», – констатирует А. Туз [485].
Экономический курс французских правительств строился на принципиально иных основаниях. По словам А. Сови, одного из советников министерства финансов в конце 1930-х гг., впоследствии известного историка экономики, он сводился к тому, чтобы «дать Франции не военную экономику, а простой механизм расширенного воспроизводства богатств» [486]. Со времен финансовых реформ Пуанкаре 1926 г. политика сильной национальной валюты и сбалансированного бюджета способствовала притоку в страну иностранных капиталов. В подвалах Банка Франции накапливался огромный золотой запас, который к началу 1932 г. составлял почти 5000 тонн – четверть всего золота в мире [487]. Французское государство рассматривало его как залог своего суверенитета, а также в качестве важного резерва на случай новой большой войны. Как показывал опыт Первой мировой, страна, не располагавшая значительными золотовалютными ресурсами, была обречена вести войны в долг, со всеми вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями для послевоенной стабилизации.
Стабильность валюты и низкая инфляция позволяли поддерживать уровень жизни населения на относительно высоком уровне, что для французских элит имело особое политическое значение. «Нет ничего более трудного, – писал в этой связи Сови, – чем заставить народ, тем более такой, как французы, осознанно, хладнокровно и добровольно принять режим строгой экономии» [488]. Идея возвращения в «прекрасную эпоху» начала столетия консолидировала электорат, смягчала психологическую травму военных лет и выбивала почву из-под ног экстремистов на левом (коммунисты), а с начала 1930-х гг. и на правом (радикальные националисты) флангах. Девальвация, которую повлекла бы за собой реализация масштабной программы перевооружения, ставила под угрозу эти основы внутриполитической стабильности Третьей республики, в том числе главную из них – стоимость жизни. Французские правительства продолжали придерживаться дефляционного курса даже в ситуации глубокого кризиса начала 1930-х гг., когда ведущие державы, начиная с США и Великобритании, отказались от золотого стандарта и девальвировали свои валюты. Л. Жермен-Мартен, министр финансов в кабинетах Думерга и Фландена, так объяснял действия правительства: «Я отказывался проводить девальвацию в 1934 г., так как считал, что для успешной реализации этой меры необходимо, прежде всего, подумать о ее последствиях для экономики, объемов экспорта, состояния производства и политического спокойствия» [489].
Экономический либерализм для Франции заключался, таким образом, не только в сохранении свободного рынка, нерегулируемой промышленности, положительного внешнеторгового баланса. Он рассматривался в качестве залога национального суверенитета и внутриполитического мира. Имелись ли среди военных те, кто считал, что этой догмой можно пожертвовать ради укрепления обороноспособности страны? Гамелен не относился к числу теоретиков военной экономики. Этот вопрос, как и внешнеполитические сюжеты, он оставлял на усмотрение политиков. «Командующий французскими сухопутными силами, – отмечает Дж. Майоло, – хотел, чтобы правительство решило вопрос промышленного обеспечения военных приготовлений. и дало армии возможность самостоятельно определяться с тем, каким оружием она собирается воевать» [490].
Среди французских высших офицеров не оказалось фигуры, подобной Г. Томасу, руководителю военно-экономического управления военного министерства Германии, который к концу 1930-х гг. сформулировал собственное видение того, как должна быть устроена экономика, нацеленная на ведение войны, и последовательно отстаивал его в дискуссиях с первыми лицами государства [491]. Гамелен не был и тем сторонником построения военной экономики, каковым являлся М. Н. Тухачевский, заместитель наркома обороны СССР. В феврале 1936 г. французский главнокомандующий принимал советского маршала в Париже. В программу визита входил осмотр прототипов современных танков. В ходе последующего обмена мнениями между двумя военачальниками состоялся примечательный диалог. Гамелен впоследствии вспоминал: «[Тухачевскому – авт.] было особенно интересно ознакомиться с нашей новейшей бронетехникой. “Это очень хорошо, – заявил он мне, – Вам нужно заказывать их быстрее и в большом количестве”. Смеясь, я ответил на это: “Я заказываю их столько, сколько могу, то есть в той мере, которую мне позволяет финансирование, так как я, к сожалению, не ведаю деньгами”. “Вот здесь проявляется преимущество большевистского строя. Ведь я получаю все, что попрошу”, – заметил он» [492].
Роль «военного технократа» во Франции пытался играть генерал Б. Серриньи, офицер, близкий к Петэну, в 1920-е гг. исполнявший обязанности начальника секретариата ВСНО. Он предлагал создать на базе Совета суперорган, который ведал бы всеми вопросами подготовки страны к войне и обладал правом вмешиваться в любую сферу государственного управления и общественной жизни. Под его контроль предлагалось поставить все отраслевые объединения, крупные монополии, профсоюзы. Он должен был регулировать уровень цен на товары и сырье, определять уровень заработных плат и даже формировать таможенную политику. Предполагалось разделить территорию страны на экономические регионы, которые совпадали бы с военными, возникшими по итогам реформ 1927–1928 гг., и играли бы роль организационной рамки для мобилизации местных ресурсов на военные нужды. «Современное государство, находящееся в состоянии войны, представляет в целом огромный укрепленный лагерь, первая задача которого – держаться как можно дольше. Его оборона зависит от того, насколько успешным окажется объединение усилий всех защитников» [493], – подытоживал Серриньи.
Предложения генерала, однако, столкнулись с почти единодушным неприятием. «Армия и флот, – поясняет Дж. Майоло, – не хотели оказаться в подчинении у новой инстанции верховного командования, а также не желали терять свое влияние на процесс разработки и закупки вооружений. Гражданские власти, ведавшие финансами и промышленностью, отвергли долго обсуждавшийся законопроект о мобилизации, предложенный Серриньи, так как его одобрение могло привести к “полной национализации торговли, промышленности и сельского хозяйства”. Как они доказывали, “даже в условиях тотальной войны требовалось более гибкая и либеральная организация”» [494]. Министерство вооружений во Франции так и не было создано до 1939 г. Политические соображения и ведомственные интересы парализовали движение в направлении централизации управления подготовкой к войне. На этом фоне реализация первой масштабной программы перевооружения французской армии в 1935 г. не могла не столкнуться с серьезными препятствиями.
После принятого весной 1934 г. решения Высшего военного совета заменить парк устаревших танков FT-17 новыми машинами был объявлен конкурс, в котором приняло участие несколько французских фирм. При испытаниях стало очевидным неприятное для военных обстоятельство: за годы простоя производственные мощности частных фирм, предназначенные для изготовления бронетехники, деградировали настолько, что ни одна из них не смогла представить образец, который устроил бы армейское командование. Машины фирм «Гочкис» и «Рено» страдали серьезными конструкционными недостатками. Компании «Батиньоль» и «FCM» не смогли в отведенный срок
