Тут пришлось мне рассказать Филиппу о своей глупой истории с "дважды орденоносцем" и просить его уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени.
Когда Батурину представили наградные листы, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Филипп Киселев, мой наградной лист активно и настойчиво защищали и Филатов, и Матвиенко. В общем, суммарными усилиями им всем удалось убедить комбата подписать представление.
Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», желчно заметив при этом, что "ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам". Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил.
Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь. Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал его мне не сам комбат Батурин, а начштаба майор Киселев.
Наконец-то с меня, как гора с плеч, свалилась тяжесть моего «орденского» позора перед близкими, так тяготившего мою совесть все эти долгие месяцы.
…Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии, а может, по каким-то другим причинам, но стало значительно хуже с питанием. Солдатского пайка, несмотря на «сидячий» образ жизни в обороне, без атак, изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к ним вернулась фронтовая манера делить по-особому хлеб, сахар и др. Кому-то из бойцов доверяли резать хлеб или делить сахар и еще что-то на приблизительно равные доли. Затем обычно командир отделения или кто-либо им назначенный отворачивался, прикрывал глаза шапкой, а «хлеборез» или кто-то из "доверенных лиц", указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: "Кому?" И отвернувшийся должен был назвать одного из бойцов. И не было никаких обид, никакого роптания, если даже кому-то и казалось, что соседу досталась порция побольше. А поскольку мы, командиры взводов и рот, в боевой обстановке питались из общего солдатского котла, я настоял, чтобы и для нас порядок этот был неукоснителен. Чем-нибудь разнообразить наши окопные «меню» здесь не было никакой возможности: была уже глубокая осень да и местного населения вблизи наших позиций не наблюдалось.
И вот случилась другая напасть, к которой привыкнуть мы не могли, уж очень она была неприятной. В связи с устойчивым похолоданием бойцам выдали шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были меховым барашковым жилетам. Поменяли, наконец, всем нательное белье. Правда, походных бань, как это бывало в обороне на белорусской земле, нам не прислали, и уж сколько времени не мылись мы все, окопники.
И то ли из-за того, что эти жилеты, обмундирование и белье не прошли перед выдачей нам должную санобработку или она была проведена не надлежащим образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках каких-то вещей, но вскоре нас замучили новые враги — насекомые. Короче — обовшивели мы все изрядно, тотально. Мои просьбы организовать поочередную помывку в походных банях с внеплановой сменой белья и хотя бы частичной санобработкой обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.
Наконец, невдалеке от наших окопов, в низине установили прибывшую походную дезкамеру. И снова без смены белья. Поочередно сдавая в нее то гимнастерки с брюками (оставаясь на холоде в нижнем белье), то рубахи с кальсонами, бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный состав, сдавали туда и свои меховые жилеты, не подумав, что от высокой температуры в дезкамере наши жилеты настолько съежатся и покоробятся, что их не только носить не придется больше, но даже надеть не удастся.
В начале декабря нас вывели из окопов, и мы ушли на формирование хотя и в не очень далекий, но все-таки тыл. И только там, после неоднократных санобработок, тотальных стрижек и помывок в походных и деревенских банях нам удалось окончательно победить в этой войне с паразитами. И решающий вклад в эту победу внес непререкаемый медицинский авторитет, наш батальонный доктор Степан Петрович Бузун, где-то раздобывший так называемое мыло «К», которое уничтожало непрошеную живность иногда вместе с верхним слоем кожи.
А вскоре нам выдали и новенькие, ароматно пахнущие овчиной меховые жилеты и мы снова были счастливы.
Пока мы были в окопах, нас очень беспокоили фашистские снайперы и нередкие попытки фрицев прощупать надежность нашей обороны сильными артналетами, после которых, как правило, происходили наскоки больших, иногда до роты, групп с танками.
Здесь я впервые увидел, как против танков воевали зенитчики, стоявшие на позициях непосредственно за нашими окопами. Их скорострельные пушки встретили немецкие танки меткими выстрелами прямой наводкой, и сразу несколько машин загорелись, а остальные бросились наутек. Атака немцев захлебнулась, не успев докатиться до наших траншей. Потом еще не раз мне приходилось быть свидетелем применения зенитных средств против наземных целей, и всегда это вызывало восхищение.
Подобные немецкие наскоки на нашу оборону были похожи на разведку боем с целью выявить нашу систему огневых точек, а заодно и захватить «языка». Однако на нашем участке им этого так ни разу и не удалось, хотя о том, что кое-где их попытки были не безрезультатны, до нас слухи доходили.
И я еще тогда подумал: хорошо, что не согласился на требование Батурина часть изрядно поредевшей роты разместить во втором эшелоне при создании ротного опорного пункта (РОП). Отпор немцам теми немногими огневыми средствами, которыми рота располагала тогда, мы давали надежный, и фрицам ни разу не удавалось приблизиться к нам даже на расстояние броска гранаты. Показалось мне, что и Батурин понял это, поскольку он не поднимал больше вопроса о РОПе. У меня уже были более или менее скомплектованы два взвода, и ко мне в роту был назначен из батальонного резерва новый командир взвода старший лейтенант Ражев Георгий Васильевич, человек веселый, общительный и, как выяснилось позже, уж очень неравнодушный к женской половине человечества, да и к спиртному тоже. И стала рота наша под командованием одних старших лейтенантов «старлеевской», как говорили флотские штрафники.
Мощные артналеты иногда приводили к серьезным потерям. Люди гибли не только от своей неосторожности или небрежности. Были случаи и прямого попадания крупнокалиберных снарядов и мин в окопы и легкие земляные укрытия. Леса поблизости не было, а для построения надежных землянок ни бревен, ни досок нам брать было неоткуда.
В один из таких налетов был серьезно контужен и Георгий Ражев. Недели две он почти ничего не слышал, но в лазарет или в медсанбат уходить не соглашался. Так и командовал!
Но особенно мне запомнилась гибель Кости Смертина (не помню его бывшего офицерского звания, знаю только, что он не был старшим офицером, а был то ли лейтенант, то ли капитан). Он был в роте одним из наблюдателей. В тот день я был рядом с ним и параллельно тоже вел наблюдение с биноклем. Мне удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию немецкого снайпера. И я предупредил об этом Костю, посоветовав ему вести себя более осторожно может быть, этот снайпер за кем-то из нас охотится.
Мое предположение не замедлило подтвердиться: я едва успел присесть, как над моей головой просвистела пуля. Мне и здесь повезло, как часто это случалось со мной. А Смертина я не успел заставить присесть: он хотел, видимо, тоже посмотреть, откуда ведет огонь снайпер. И вторая пуля угодила Косте прямо в середину лба. Он как-то медленно сполз на дно окопа, будто осторожно сел, поднял кверху необычно забегавшие глаза, а его губы стали шептать что-то бессвязное, непонятное. Лицо его быстро стало приобретать какой-то пергаментный оттенок. Индивидуальный пакет был при мне, и я попытался наложить повязку на его, казалось, такую маленькую рану, из которой медленно струилась кровь. Сразу вспомнилось, как нас еще в средней школе обучали по программе ГСО ("Готов к санитарной обороне") накладывать на голову повязку, называемую "шапкой Гиппократа". Но ничего не помогло. Умер Костя. Жаль его было как-то особенно. Может, потому, что я не успел его вовремя одернуть, а может потому, что последняя минута его жизни окончилась прямо на моих руках, но мне не дано было понять, что он хотел сказать невнятным шелестом губ, и своими выразительными голубыми глазами.
Фамилию же Кости я запомнил, наверное, потому, что девичья фамилия бабушки моей по материнской линии тоже была Смертина. Когда он прибыл во взвод, который формировался еще до выхода на Нарев, я даже поинтересовался его родословной, чтобы установить, не родственники ли мы. Но если у моей бабушки была часть крови хакасской, заметно были выражены восточные черты лица, характерный разрез карих глаз и четко обозначенные скулы, то этот парень был родом из Ярославля и черты лица его были совсем другими, какими наделял я в своем воображении древних русичей.
