В средневековых латиноязычных германских источниках ругами всегда именуют русов. Широко известно упоминание княгини Ольги, Елены в крещении, как «Елены, королевы ругов» в «Хронике продолжателя Регинона». В Раффельштетенском торговом уставе (904) упоминаются «славяне из ругов», приезжающие в этот верхненемецкий город с торговлей. Назаренко колеблется, не торопясь причислять отождествление русов и ругов к «книжной» этнонимии, базирующейся на простом созвучии. «Практически все случаи его употребления так или иначе связаны с автопсией (то есть сообщениями очевидцев. – Л. П. ), что существенно подрывает предположение о книжном характере термина применительно к Руси», – замечает он. А.Г. Кузьмин, исследовавший огромное количество таких сообщений и особое внимание уделявший сообщениям источников о русах в Средней Европе, выражался еще категоричнее: «Тождество ругов и русов не гипотеза и даже не вывод. Это лежащий на поверхности факт, прямое чтение источников, несогласие с которыми надо серьезно мотивировать».
Дунайская держава ругов засвидетельствована в источниках с начала III века по 80-е годы V в., когда ее захватил правитель Рима Одоакр, также руг по происхождению. Более чем возможно, что на этом ее историческое существование не прекратилось, просто дунайские руги-русы перестали выступать, как самостоятельная политическая сила. В следующем столетии русы, вкупе с соседними славянскими и неславянскими племенами попали под власть авар, от которых и могли позаимствовать титул кагана, засвидетельствованный у русов хронистами того же Людовика Немецкого. Вспомним, что в летописях Тифлисского собора и у византийца Манассии славяне в войске авар 626 года отождествляются именно с русами, и именно там, в Центральной Европе, судя по всему, помещал Захария Ритор свой «народ рус». Географическое расположение державы ругов-русов вполне соответствует как «Русской марке» и области «русских» топонимов на Среднем Дунае, так и «Русиналанду» «Тидрек саги» вкупе с третьим слоем былинной географии. Именно руги-русы враждовали и с Аттилой, и с Теодорихом, Тидреком, Дедриком, как это и описано в «Тидрек саге». Немалая часть русов могла после падения их державы отступить к своей прародине у южных берегов Балтики, где располагался их остров Рюген, «остров русов» арабских географов. С собою они могли унести эпос – впрочем, при поддержке связей с прародиной, эпос мог попасть на берега Балтики и раньше, как попали в скандинавские саги эпические предания дунайских германцев, легшие в основу саги о Вольсунгах и героических песен Старшей Эдды. И уже отсюда, вместе ли с первыми вендскими колонистами или со второй волною переселения – так называемого «призвания варягов» – попали в Восточную Европу.
На этом история эпоса, разумеется, не закончилась. В IX–X вв. пришедшие в Восточную Европу руги-русы оказались в состоянии почти постоянной войны с Хазарией, Византией, дикарями тюркской степи и финноугорского леса. Это не могло не оказать влияния на завершающееся формирование сюжетов и образов русского эпоса. Последующие эпохи вносили в него изменения исключительно на уровне словарного набора, имен и названий, не принося новых сюжетов и героев. Но эта тема требует особого исследования.
Пока можно подвести итог. Этнографические особенности социокультурной архаики в былинах и параллели былинам в эпосе славянских и скандогерманских народов Средней Европы позволяют нам говорить о них как о племенном эпосе варягов-руси, известных в западных латиноязычных источниках, как руги. Сравнительный анализ данных русских былин и параллельных им данных среднеевропейских эпосов позволяет предположить, что первоначальной темой этого эпоса были столкновения русов с готами и гуннами на Среднем Дунае во времена Великого переселения народов (и, естественно, «мирные» темы внутриплеменной жизни). При переселении на восток Европы русы включили в свой эпос предания родственных им вендских колонистов – ильменских словен и кривичей, повествующие о деяниях героев-эпонимов этих племен – Словея-Словена, его сына Волха и кривичского князя Микулы. Сами былины оказываются ценным историческим источником, недвусмысленно свидетельствующим в пользу тождества ругов и русов и, следственно, происхождения Руси с южных, славянских берегов Балтики, Варяжского моря.
Как уже говорилось в первой главе, подводить итоги в гуманитарной науке – занятие крайне неблагодарное. В рассматриваемой же теме – еще и преждевременное. Серьезное, систематическое и целенаправленное изучение того древнейшего слоя в русском былинном эпосе, который мы рассмотрели в этой книге, едва начато. В данной работе уместнее будет ограничиться выводами из рассмотренных данных.
В течение всего периода научного изучения былин исследователи самых разных школ обращали внимание на те или иные черты мировоззрения или общественного устройства в былинах, которые не укладывались в унаследованное от донаучного этапа представление о тождестве Владимира Красно Солнышко с Владимиром Крестителем. Более всего этим чертам уделяли внимание исследователи мифологической школы (А.А. Котляревский, Ф.И. Буслаев) и А.Н. Веселовский.
В середине ХХ столетия исследователи вновь обратили внимание на пласт «чересчур древних» черт быта и культуры в былинах. Вскользь его коснулись В.Я. Пропп, Б.А. Рыбаков, М.М. Плисецкий, Д.С. Лихачев. Специальные исследования ему посвятили И.П. Цапенко и В.В. Чердынцев. К сожалению, работа последнего в то время не была опубликована, а работа первого, напечатанная в разгар яростной полемики Б.А. Рыбакова и В.Я. Проппа, была встречена в штыки одной стороной и не нашла (по причине принципиальных методологических разногласий) поддержки у другой.
Тем не менее исследования этого пласта продолжались. Р.С. Липец выработала – независимо, по всей видимости, от Чердынцева, работа которого так и осталась неизвестной огромному большинству исследователей, – методику изучения эпической социокультурной архаики и использования ее для хронологического приурочения эпоса. Она же пришла к выводу, что к Х веку русский эпос уже завершал свое формирование. К сожалению, никаких выводов Липец из этого не сделала, оставшись в русле «новой исторической школы», рассматривавшей былины как памятник эпох Владимира Крестителя и даже Владимира Мономаха.
В конце 1990-х гг. исследователи, весьма активно участвовавшие в полемике последователей В.Я. Проппа и Б.А. Рыбакова на противоположных сторонах, почти одновременно опубликовали исследования, в которых сдвигали время складывания эпоса к середине первого тысячелетия христианской эры во времена Великого переселения народов.
Используя методику Р.С. Липец и В.В. Чердынцева, в настоящей работе автор рассмотрел в последовательно-ретроспективном порядке те черты культуры и общества, отраженные в былинах, которые не позволяют говорить о складывании былин в Московскую эпоху, после крещения 988 года, и, наконец, черты, позволяющие говорить о существовании былин в середине Х века и отражении в них уже для той эпохи архаичных обычаев и общественных отношений.
Обращение к сравнительно поздно записанным новгородским преданиям (Иоакимовская летопись, Мазуринский летописец и пр.) и средневековым обработкам германского эпоса, к взаимосвязям которых с былинами уже обращались А.Н. Веселовский и С.Н. Азбелев, позволили сильно расширить круг этих взаимосвязей и конкретизировать выводы Азбелева, Юдина и Фроянова. Древнейший пласт былинной географии, имена героев, причем не отдельно, но целыми разветвленными родословными, отдельные сюжетные схемы, причем на уровне, далеко выходящем за границы банальных «бродячих сюжетов» или «заимствований», связывают былины с европейским эпосом эпохи Великого переселения народов. Связь эта такова, что позволяет говорить о формировании первичных форм русского эпоса, так сказать, протобылин, как племенного эпоса европейских русов (в латиноязычных источниках именуемых ругами). Впоследствии призванные в Восточную Европу их сородичами, вендскими колонистами – ильменскими словенами («призвание варягов»), руги-русы принесли с собой свой эпос, который, слившись в обстановке совместного противостояния финно-угорским и тюркским аборигенам Восточной Европы и в особенности Хазарии с преданиями самих вендов-словен и кривичей, превратился к Х веку в былины. Времена путешествий и переселений, в особенности – морскими путями, кажется, отразились не только в образе Соловья Будимировича, но и в теме «Сокола-корабля», и в тех эпизодах, когда враги (традиционно именуемые эпическим обобщающим определением «татары») подступают к стольному Киеву… на кораблях. Это, безусловно, отражение быта викингов-вендов Балтики.
Поскольку варяги-русь, с одной стороны, в основном и составили дружинный слой молодого государства, а с другой – были сами организованы по принципу дружин (вспомним единодушные сообщения арабских, греческих и древнерусских источников, что русы занимаются только войной, сбором даней и торговлей, пренебрегая ремеслом и земледелием), то сформировавшийся эпос носил черты дружинного. Но сохранился он лишь на Севере Руси, на Новгородчине, в родственной варягам-руси среде. На юге русы, сравнительно малочисленные, частично смешались с полянами, частично гибли, не возобновляясь, в войнах со степняками, Хазарией, Византией, карательных акциях против лесных племен. Так, гибель той группы русов, которую Диакон называет «все молодое поколение тавров», а договор Святослава – «вся Русь», привела к ситуации, когда поколение спустя Варяжко в Киеве становится личным именем. Что, как давно отмечено, свидетельствует о том, что варягов в то время в Киеве почти не было. Подтверждает это следующий факт – когда вновь пришедший с Варяжского моря отряд пожелал отправиться в Византию, он, очевидно, не сумел найти в Киеве соплеменников и вынужден был просить проводников у киевского князя. Местное население, ощутимо отличное от пришельцев в языке и культуре, не имело возможности перенимать их эпические предания. Возможно, что не имело и желания. И.Я. Фроянов предполагает, что именно полянская община Киева предала варягорусского князя Святослава с дружиной, бросив его погибать в печенежской степи. И хотя здесь, вопреки Фроянову, не стоит преуменьшать и роль религиозного конфликта между возглавляемыми Святославом язычниками и христианской общиной, нельзя отрицать и возможности негативного отношения полян к пришельцам. Тем паче негативное отношение к русам и их культуре следует подозревать у «примученных» древлян и уличей. Зато на русском Севере, там, где расселялись «мужи новгородские от рода варяжьска», эпос варяго-русских дружин (разумеется, в изменившемся виде) сумел дожить до ХХ столетия.
