- Вы просите денег на школу, - сказала заведующая, - почему? Какова ваша роль в этом деле?
- Я организовываю школу.
- Понимаю, но официально?
- Я хранитель Музея-усадьбы в Ясной Поляне, мне вменено в обязанность создать в Ясной Поляне куль...
- Знаю, но по Главсоцвосу* вы не служите?
- Нет.
- Простите, но чем же вы живете, вы же не можете жить на жалованье музейного отдела?
- Нет. Я зарабатываю пчелами.
- Что?! Почему пчелами?
- Продаю мед. Единственная собственность, которую нам, Толстым, оставили это пасека. Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, я захватываю с собой липовку с медом, а то и две и продаю знакомым!..
- Xа, xa, xa! - вдруг разразился хохотом маститый педагог, сотрясая громадный просторный живот. - Нельзя ли купить у вас меда?
- Можно, но я не понимаю, почему вы смеетесь, вы бы попробовали потаскать на себе этот мед из Ясной Поляны в Москву. В некоторых липовках больше пуда.
- Ну так мы вас назначим заведующей, - сказала тонкогубая, пряча улыбку.
- Нo у меня нет ни диплома, ни педагогических знаний...
- Ничего! Фактически вы уже заведуете школой.
И мне назначили жалованье - сорок два с полтиной в месяц. Школа была зачислена в сеть школ Главсоцвоса. Утвердили штаты, дали немного денег на оборудование и постройку новой школы.
Я ушла с головой в это дело, и чем дальше, тем больше оно увлекало меня. Появлялись новые сотрудники; все они, так же как и я, со страстью отдавались новой организации. Мы не считали часов, не жалели сил, с утра до поздней ночи мы вертелись в бешеном водовороте.
Думаю, что ни в одной стране люди не работают с такой безудержной, бескорыстной страстью, как в России. После революции это свойство русской интеллигенции еще усилилось. Только благодаря оставшейся в России интеллигенции не погибла русская культура: уцелели кое-какие традиции, сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные изыскания.
Чем объяснить эту страсть к работе? Массовым гипнозом? Инстинктивным желанием противопоставить творчество большевистскому разрушению? Или просто чувством самосохранения, боязнью остановиться, подумать, осознать? Может быть, в этом и кроется главная причина этой неустанной деятельности? Можно ли делать, дышать, жить, если вдруг поймешь, что вся твоя работа - только вода на большевистское мельничное колесо, что лишь туже затягивается петля на шее народа и что то, что ты сегодня спас, завтра разрушится?
Для того чтобы так работать - надо или быть героями, или не думать.
И в то время, как мы суетились, вдохновлялись, мечтали, работая "для крестьянских масс", "массы" равнодушно, почти враждебно относились к нашим начинаниям. Школы они не хотели.
- Не нужна она нам, - говорили они, - кабы еще Закону Божию учили, а то на что она нам...
По декрету ВЦИКа мы не могли строить на усадьбе - это изменило бы ее общий вид. Мы выбрали под школьный участок Кабацкую Гору*, участок, спускающийся к концу деревни, почти против ворот усадьбы. Земля эта принадлежала крестьянскому обществу. Два раза мои сотрудники собирали сход и просили мужиков отрезать десятину земли под школу, но они решительно отказывались. Вернувшись из Москвы, я в третий раз собрала сходку. Землю дали, но совсем не потому, что осознали необходимость иметь школу, а так уж, из уважения к Александре Львовне, неловко было отказать.
Может быть, крестьяне чувствовали то, что мне и в голову тогда не приходило: что школа оторвет от них ребят, воспитает новых, чуждых семье людей.
Они были правы. Действительно, с каждым годом ребята отходили от родителей все дальше и дальше. Но вначале учителям было трудно. Ребята им не подчинялись.
Молодой, черноватый, нервный учитель в волнении шагал по классу, начиная урок политграмоты.
- Вы, конечно, дети, знаете, что прежде в России был царь. Он управлял страной вместе со своими министрами и мало заботился о том...
- Заяц дерется, - пропищал чей-то голос.
- Зябрев, Миша, перестань!.. Ты вот лучше мне скажи, кто теперь заботится о народе?
Заяц молчал.
- Ну, кто такие большевики: Ленин, Троцкий?
- Знаю, знаю! - обрадовался Заяц. - Я сейчас скажу.
Заяц был самый шустрый и самый маленький из всего класса. Его плохо видно было из-за парты. Он вскочил на скамейку и, захлебываясь от нетерпения отличиться, запел прерывающимся тоненьким голоском:
Ехал Ленин на телеге,
А телега-то без колес.
Куда, черт плешивый, едешь?
Ликвизировать овес!
Оглядываясь на дверь, в ужасе махая руками, учитель несколько раз пытался остановить мальчика, но Миша при громком хохоте всего класса допел частушку.
И таких случаев было много.
Пришел раз мальчик в библиотеку за книгами.
- Разве ты сегодня не учишься? - спросил библиотекарь.
- Нет.
- Почему же?
- А ты не знаешь? Праздник сегодня.
- Праздник? Какой?
- А как же... Ленина пралик расшиб!
Постепенно школа сламывала искренность, непосредственную простоту ребят, слабело влияние родителей; дети инстинктивно улавливали двойственную игру, которую приходилось вести в школе. Мы и сами не заметили, как это случилось.
Старый педагог часто приезжал в Ясную Поляну.
В маленьких санках, одной половиной вися в пространстве, правой ногой, чтобы не упасть, упираясь в отводень, он удерживался в них, хотя его обширный живот и требовал больше половины сиденья. Я возила его из школы в школу.
В бывшей церковно-приходской учила теперь ребят опытная, с 26-летним стажем, пожилая учительница Серафима Николаевна.
- Прочтите мне что-нибудь, - сказал педагог.
Ребята прочли.
- Хорошо читаете. А ну-ка, тетради покажите.
Показали тетради.
- И пишете вы, дети, неплохо, красиво. Ну, а спеть можете?
- Можем!
Ребята посмотрели на учительницу, переглянулись между собой и запели "Интернационал".
- Хорошо, хорошо, - сказал старик, - ну, а свои, яснополянские песни знаете? Можете спеть?
Спели "Кирпичики", и я повезла старика дальше.
- Вы знаете, что было после вашего отъезда из школы? - спросила меня вечером Серафима Николаевна. - Не успели вы отъехать, ребята меня спрашивают: "Что, вот энтот, что к нам приходил, коммунист?" - "Heт!" - "Большевик?" "Нет!" - "Ну где ж ты была, Серафима Николаевна?! Почему не сказала? Зачем же мы ему "Интернационал" пели?"
Московские дела - наше кооперативное "Товарищество изучения творений Л.Н.Толстого", занятое разбором и подготовкой к печати рукописей отца, требовали много времени и забот. Разгромили кооперативное издательство "Задруга", давшее нам деньги на редакционные работы. В самом товариществе произошел раскол: одни говорили, что надо обратиться за помощью в Госиздат, другие протестовали. Начались переговоры с Чертковым об объединении двух редакционных групп - товарищества и чертковской - воедино.
Решено было очистить Музей Ясная Поляна от обитателей. Весь дом привести в тот вид, в каком он был в 1910 году, в момент ухода отца. Музейные здания требовали ремонта, не было еще описей имущества, в парке гибли деревья, зарастали дорожки. По праздникам, особенно летом, научные сотрудники музея давали объяснения многочисленным посетителям.
В 1924 году школа Ясной Поляны была переименована уже в опытно-показательную станцию. Это облегчало получение кредитов, но накладывало на нас новые обязательства.
Учреждения росли, как грибы, и я разрывалась между Москвой и Ясной Поляной.
Кто-то мне сказал, что АРА (американская организация)1 жертвует лекарства. Я обратилась к ним. Мне дали оборудование, хирургические инструменты и лекарства на целую амбулаторию. Надо было хлопотать, чтобы наркомздрав включил нашу амбулаторию в сеть своих учреждений и ассигновал кредиты на врача, фельдшерицу и сторожа.
Позднее удалось организовать при амбулатории помощь матерям и детям, 4 детских сада и к юбилею выстроить прекрасную больницу.
Осенью 1923 года Еврейско-американское общество через своего представителя г-на Розена пожертвовала 10 000 рублей на первые 4 класса нашей будущей девятилетки. Старшие классы продолжали обучаться в деревенской избе. В то же самое время мы получили от советского правительства первое ассигнование на школу-памятник.
Найти учителей было нелегко. Нищенские оклады, примитивные жилые помещения, деревня - все это было малопривлекательно. В продолжение целого года мы не могли найти преподавателя физики.
Но мы продолжали работать с увлечением. Наша девятилетка с сельскохозяйственным уклоном, под руководством опытного агронома, постепенно приобретала доверие крестьян.
Наши крестьяне, за немногими исключениями, жили небогато. Крестьяне вели хозяйство по старинке. Трехполье, неправильное кормление скота, вследствие чего коровы худели и давали очень мало молока, урожаи плохие, бедность. Многие уходили в город на заработки, но там платили гроши, семьи голодали.
