Во-вторых же, по отношению к России со стороны Сербии это была преступная и непрощаемая подлость! Ведь получалось, по сути, что будущая кровь русских мужиков будет на сербском руководстве ещё в большей мере, чем на российском…
Австрийцы тут же начали мобилизацию против Сербии, но на русско-австрийской границе всё было спокойно.
Ничего странного в этом не было. Ни в Берлине, ни в Вене отнюдь не были склонны расценивать происходящее как начало Большой Войны. Узнав о сербском ответе, Вильгельм писал статс-секретарю фон Ягову: «Уже нет оснований к войне»… Впрочем, одновременно он считал, что Австрии стоит оккупировать Белград и часть Сербии в качестве «гарантии».
А вот британское казначейство уже 25 июля – в день истечения австрийского ультиматума Сербии – приступило к выпуску специальных банкнот, не подлежащих обмену на золото и предназначенных в военное время.
Требуются ли здесь комментарии?
28 июля 1914 года Австрия объявила Сербии войну, а в ночь на 29 произвела артиллерийский обстрел Белграда. В России Генштаб тут же стал торопить Николая с мобилизацией…
Царь склонялся к объявлению то полной (против Германии и Австрии), то частичной (только против Австрии) мобилизации, а Вильгельм телеграммами убеждал его не пороть горячку. Её действительно можно было и не пороть, потому что Германия ни за что не нанесла бы первый удар по России. Её целью в случае войны был Париж.
Но как Германии начинать войну с Францией при не вступившей перед этим в войну с Германией России – союзнице Франции? Начать войну должна была Россия и начать её с Германией, потому что без столкновения Германии с Россией мировому Капиталу мировая война не требовалась. Она, собственно, без участия России на стороне Франции мировой и не стала бы…
Если бы царь и наследники Витте не торопились, то даже если бы Германия рискнула воевать с Францией, России скорая опасность не угрожала бы. России, как союзнице Франции, можно было бы даже формально пойти на войну с Германией и (или) Австрией после того, как её начала бы против Франции Германия (или Франция против Германии), но вести эту войну по типу «странной» войны, которую вели в 1939 году Франция и Англия против Третьего Рейха… Можно было спокойно отмобилизоваться после не Россией начатой войны и оградить свои рубежи.
А там посмотрели бы…
Пассивное содействие победе Германии над Францией даже после всех германо-российских недоразумений было бы России выгодно. Но в Петербурге «русские» газеты уже расписывали, как чубатые Кузьки Крючковы входят в Берлин.
Царя уверяли, что если объявить лишь частичную мобилизацию (против Австрии), то она якобы сорвёт всеобщую (ещё и против Германии). Глупость, конечно…
И под всей этой «патриотически-квасной» пеной скрывалось истинное стремление: надо поскорее призвать хоть какие-то мужицкие массы, поставить их под ружьё и бросить на Германию…
С одной стороны, так завязывалась мировая война, с другой стороны, вступление России в неё спасало Францию.
Россию выдвигали на передовой рубеж, зато Франция как-то сразу начала осторожничать. Это было и понятно: одно дело бодро вышагивать на парадах, размахивая шпагой в сторону «пруссаков», и другое – со дня на день ожидать вторжения этих самых пруссаков.
30 июля 1914 года французы мобилизовали пять пограничных корпусов и тут же то ли из трусости, то ли из предосторожности отвели их передовые части от границы с Германией на десять километров, чтобы, не дай бог, не дать немцам повод для пограничных инцидентов.
Президент Пуанкаре представлял эти меры русскому послу Извольскому как доказательство миролюбия, а генерал Жоффр успокаивал русского военного агента Игнатьева: этот, мол, тонкий маневр заранее был предусмотрен планом мобилизации.
ФРАНЦУЗЫ могли себе позволить такую «тонкую» игру, поскольку МИД Сазонов с Генштабом не забывали о проблемах «сынов свободы»… Фактически уже сразу после 23 июля в приграничных виленском и варшавском округах начались мобилизационные приготовления, ещё до официально оформленной реакции царя. Начальник Черниговского гарнизона, полковник Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич (позднее – видный штабной генерал), получил секретный пакет из Киева с приказом о немедленном приведении частей гарнизона в предмобилизационное состояние 29 июля в пять часов пополудни. И это объективно вынуждало Германию быть начеку.
Но что особенно интересно, читатель, так это то, что наша мобилизационная активность странно сочеталась с нашей дипломатической пассивностью как раз там, где русской дипломатии была необходима чуткость камертона, то есть в Вене и Берлине.
Уже после (!) сараевских выстрелов министр иностранных дел Сазонов почему-то (?!) разрешил уехать со своих постов берлинскому послу Свербееву и венскому послу Шебеко. Интересно и то, что об этой немаловажной и многозначащей «детали» умалчивают практически все советские авторы. И только известный нам Марков-второй по этому поводу заметил: «В те самые дни, когда окончательно решался роковой вопрос, разразится ли мировая война или удастся её хотя бы на время оттянуть, ни в Германии, ни в Австро-Венгрии не было императорских русских послов: один наслаждался отпуском у себя в деревне, другой набирался впечатлений в Петербурге».
Марков для «округления» эффекта с фактами нередко обращался весьма вольно. Не совсем точен он оказался и тут: в середине июля Свербеев уже был опять в Берлине и посетил статс-секретаря Ягова. Но в те дни, когда ещё что-то можно было исправить, нашего посла на месте действительно не было.
А теперь, когда уже мобилизовались приграничные округа, Свербеев мог лишь уныло констатировать в шифрованной телеграмме Сазонову: «Узнав от меня, что мы действительно принуждены мобилизовать четыре военных округа… Ягов в сильном волнении ответил мне, что неожиданное это известие вполне меняет положение и что теперь он не видит уже возможности избежать европейской войны».
Пребывая в эмиграции, Сазонов переврал это мнение Ягова, выставив немца этаким милитаристом-фаталистом, считающим, что раз уж конфликт неизбежен, так пусть он разразится поскорее. Зато Сазонов записывал в пацифисты одного из творцов Антанты – Делькассе. Очевидно, Сергей Дмитриевич после всех треволнений и бурных лет числил себя тоже по «миротворческому» ведомству, напрочь отказываясь от своей доли ответственности за войну.
Но факты-то говорят об обратном!
В 1910 году кайзер Вильгельм знакомился с новым русским министром иностранных дел и, отпуская его, сказал:
– Наконец мне пришлось встретиться с русским министром иностранных дел, который мыслит и чувствует как русский.
Сазонов поклонился в ответ, а Вильгельм прибавил:
– С национально настроенным министром нам, немцам, нетрудно будет жить в мире и добром согласии.
Теперь «национально настроенный» Сазонов боялся, как бы не опоздать с войной против немцев. Николай 28 июля спокойно поигрывал в теннис, но кончилось тем, что он записал в дневнике: «День был необычайно беспокойный. Меня беспрестанно вызывали к телефону то Сазонов, или Сухомлинов, или Янушкевич».
И 29 июля Сазонов после совещания с военным министром Сухомлиновым и начальником Генштаба Янушкевичем добивается от Николая II указа о всеобщей мобилизации. Затем его приостанавливают за несколько минут до того, как начальник мобилизационного отдела генерал Добророльский начал диктовать указ телеграфисткам столичного Главтелеграфа. Причиной стала очередная депеша Николаю от кайзера, предостерегавшего кузена от обвала.
«Национально» же «настроенное» трио – министр и два генерала – утром 30 июля собирается вновь.
– Я имею точные данные, что германская мобилизация идёт полным ходом, – заявил Янушкевич.
Это была неправда! Немцы объявили мобилизацию только 1 августа. Точнее, на границе с Францией некоторые мобилизационные мероприятия начались уже в последнюю неделю июля, однако на русско-германской границе всё было спокойно. Граф Игнатьев проезжал Германию 26 июля, и вот его впечатления: «В Эйдкунене, германской пограничной станции, я встретил знакомую и обычную обстановку, разве что только таможенные и железнодорожные служащие показались мне особенно предупредительными. Естественно, что весь день я не отрывался от оконного стекла, стремясь заметить хоть малейшие, но хорошо мне знакомые ещё с академии признаки предмобилизационного периода: удлинение посадочных платформ, сосредоточение к большим станциям подвижного железнодорожного состава и тому подобное. Но уже темнело, а мне всё ещё ничего не удалось заметить»…
Зато что-то «заметил» Янушкевич, и они с Сухомлиновым дозвонились до царя. Николай, выслушав Янушкевича, был краток:
– Я прекращаю разговор.
