Когда протокол был составлен и показания Шарлотты записаны, депутаты приказали отвести ее в Аббатство. Позвали ту же самую карету, в которой она приехала. Глухой ропот толпы, прерываемый взрывами бешенства, затруднял переезд. Отряды постепенно прибывавших фузильеров[2] с трудом оттесняли и сдерживали толпу. Кортеж едва пробил себе дорогу. Но еще в самом начале, когда Шарлотта со связанными руками и поддерживаемая под локти двумя солдатами национальной гвардии хотела взойти на подножку кареты, ей показалось, что тысячи рук раздирают ее тело: девушка лишилась чувств.
Придя в себя, она удивилась, что еще жива, пожалела, что не погибла во время бури, которую подняла, и что имя ее умрет прежде нее; однако она горячо поблагодарила тех, кто защищал ее от насилия толпы.
Шабо, Друэ и Лежандр провели в тюрьме вторичный допрос. Он затянулся до поздней ночи. Некоторые из членов комитета, привлеченные любопытством, проникли в зал вслед за своими коллегами и присутствовали при допросе, который часто прерывался паузами и разговорами. Лежандр, гордившийся своим влиянием в республике, признал в Шарлотте — или, вернее, притворился, что признал, — девушку, приходившую к нему накануне в одежде монахини, которую он отказался принять. «Гражданин Лежандр ошибается, — сказала Шарлотта с улыбкой, задевшей самолюбие депутата. — Я не посягала на жизнь человека, столь полезного для блага республики».
Ее обыскали. В карманах нашли ключ от чемодана, серебряный наперсток, клубок ниток, двести франков ассигнациями и металлической монетой, золотые часы и паспорт. Под косынкой у нее еще были спрятаны ножны от кинжала, которым она поразила Марата. «Признаете вы этот нож?» — спросили ее. «Да». — «Кто побудил вас совершить это преступление?» — «Я видела, как гражданская война грозит раздробить Францию; убедившись, что главной причиной бедствий отечества является Марат, я решилась пожертвовать своей жизнью, убив его, чтобы спасти родину». — «Назовите нам лиц, подстрекнувших вас совершить это гнусное злодеяние». — «Никто не знал о моем намерении. Я обманула насчет цели моей поездки тетку, у которой жила. Я обманула отца. Почти никто не бывает в доме моей родственницы. Никто не мог даже и заподозрить моего намерения». — «Разве вы уехали из Кана с твердым решением убить Марата?» — «Я уехала только с этой целью». — «Где вы достали оружие? С кем вы виделись в Париже? Что вы делали с четверга, дня вашего приезда?» Шарлотта рассказала обо всем с мельчайшими подробностями. «Не пытались ли вы бежать после совершения преступления?» — «Я убежала бы через дверь, если бы не встретила препятствия». — «Девица ли вы и не любили ли вы кого-нибудь?» — «Никогда!»
По окончании допроса Шабо, недовольный результатом, долго рассматривал лицо, волосы, всю фигуру девушки. Ему показалось, что он увидел у нее на груди сложенную и приколотую булавкой бумажку; он протянул руку, чтобы взять ее. Шарлотта забыла о бумаге, содержавшей составленное ею воззвание к французам, призывавшее граждан к наказанию тиранов и к миру. Ей почудилось в движении Шабо оскорбление ее невинности. Лишенная возможности владеть связанными руками, она не могла защитить себя от оскорбления. Охваченная негодованием и ужасом, она так быстро и конвульсивно подалась назад всем туловищем, что шнурок, стягивавший ее платье, лопнул и грудь ее обнажилась. Смутившись, она быстрее молнии нагнулась, согнувшись почти вдвое, чтобы скрыть от судей свою наготу.
Патриотизм не сделал этих людей ни циничными, ни бесчувственными. Один из них развязал веревки. Из уважения к ее непорочности все прикрыли глаза. Когда ей развязали руки, Шарлотта Корде отвернулась к стене и поправила на груди косынку. Воспользовались моментом, пока руки ее были свободны, чтобы заставить ее подписаться под показаниями. Веревки оставили на ее руках следы и синие полосы. Когда ее хотели снова связать, она попросила позволить ей опустить рукава и надеть под веревки перчатки, чтобы избавиться от бесполезных страданий до казни.
Вот отрывки из воззвания Шарлотты к французам, ускользавшего до сих пор от изысканий любознательных историков. (Оно было передано нам его нынешним обладателем, горевшим желанием раскрыть истину.) Оно написано крупным, твердым, будто мужским почерком. Лист бумаги сложили в восемь раз, чтобы он занял под платьем как можно меньше места.
«Доколе, о несчастные французы, будете вы находить наслаждение в смутах и раздорах? О французы, пройдет еще некоторое время и о вашем существовании останется лишь воспоминание!
Восставшие департаменты идут уже на Париж, пламя раздора и гражданской войны охватило половину огромного государства; есть еще средство потушить его, но оно должно быть применено немедленно. Французы! Вам известны ваши враги. Восстаньте! Идите! Пусть от уничтоженной Горы останутся только братья и друзья! О Франция! Твой покой зависит от исполнения законов; я не нарушила их, убив Марата: осужденный Вселенной, он стоит вне закона. Какой суд будет судить меня? Если я виновна, значит, был виновен и Геракл, убивая чудовищ?
О родина! Твои несчастна разрывают мне сердце! Я могу отдать тебе только мою жизнь! Благодарю Небо за то, что я свободна располагать ею; никто ничего не потеряет с моей смертью; я не последую примеру Пари, убийцы Лепеллетье де Сен-Фаржо, и не убью себя. Я хочу, чтобы мой последний вздох был полезен моим согражданам, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила знаком к сближению для всех друзей закона! Чтобы колеблющаяся Гора увидала свою гибель, начертанную моею кровью! Чтобы я была последней жертвой и чтобы отомщенный мир признал, что я оказала услугу человечеству! В конце концов, если на мой поступок даже посмотрят другими глазами, это меня мало трогает.
Моих родных и друзей можно не беспокоить — никто не знал о моих намерениях. Я прилагаю к этому воззванию свидетельство о моем крещении, чтобы показать, на что способна самая слабая рука, направляемая полным самоотвержением. Если мое предприятие не удастся, французы, то я все же показала вам путь: вы знаете своих врагов. Восстаньте! Идите! Разите!»
Благодаря снисходительности своих тюремщиков Шарлотта получила чернила, бумагу и уединение. Она воспользовалась этим, чтобы написать Барбару короткое письмо. Она описывала в этом письме все обстоятельства своего пребывания в Париже — языком, в котором патриотизм, смерть и веселость мешались так же, как мешается горечь и сладость в последнем кубке прощального ужина.
Описав почти забавные подробности своего путешествия в Париж в обществе монтаньяров и любовь, которую внезапно почувствовал к ней один из них, она продолжала: «Комитет общественного спасения допрашивал путешественников. Я утверждала сначала, что не знаю их, чтобы избавить их от неприятной обязанности давать объяснения. В этом случае я следовала совету своего кумира Рейналя, который говорит, что мы не обязаны быть искренними со своими тиранами. Они узнали от путешественницы, которая ехала со мной, что я знаю вас и виделась с Деперре. Против него нет улик, но его стойкость вменяется ему в преступление. Я слишком поздно раскаялась в том, что говорила с ним. Желая исправить свою ошибку, я умоляла его бежать и присоединиться к вам, но он слишком самостоятелен, чтобы дать повлиять на себя… Поверите ли, наш депутат Фоше, даже не подозревавший о моем существовании, арестован как мой сообщник! Мои стражники недовольны тем, что могут принести в жертву тени великого человека лишь одну незначительную женщину! Простите, о люди! Имя Марата бесчестит ваш род. Это был дикий зверь, который хотел поглотить все, что осталось от Франции в огне гражданской войны. Вот его последние слова: узнав имена всех вас, находящихся в Эвре, он сказал мне, что через несколько дней прикажет всех гильотинировать! Эти слова решили его участь. Уже два дня я наслаждаюсь миром. Счастье моей родины — мое счастье. Жертва доставляет мне тем больше радости, чем больше труда стоило решиться на нее. Пылкое воображение и чувствительное сердце сулили мне бурную жизнь. Прошу тех, кто будет сожалеть обо мне, принять это во внимание и порадоваться за меня. В нашем поколении немного найдется патриотов, которые решились бы пожертвовать собой ради отечества. Теперь почти все эгоисты. Какой жалкий народ!..»
Письмо обрывалось на этих словах вследствие того, что заключенную перевели в Консьержери. Она продолжала писать и в своей новой тюрьме: «Вчера мне пришло в голову подарить департаменту Кальвадос свой портрет. Комитет общественного спасения не дал мне ответа, а теперь уже слишком поздно. Мне полагается защитник — таков закон. Я выбрала себе защитника из партии Горы. Я думала обратиться к Робеспьеру и Шабо… Меня будут судить завтра в восемь часов. Вероятно, в полдень я уже буду в прошлом, как говорили римляне. Не знаю, как пройдут последние минуты. Мне не надо притворяться бесчувственной, потому что до сих пор я всегда дорожила жизнью лишь настолько, насколько она могла быть полезной для других. Марат не попадет в Пантеон. Между тем он этого заслуживал… Вспомните о деле мадемуазель де Форбен. Скажите ей, что я люблю ее всей душой. Я напишу своему отцу. Остальным своим друзьям я ничего не скажу, только попрошу их, чтобы они скорее забыли меня: их печаль наложила бы бесчестие на мою память. Передайте генералу Вимпфену: я думаю, что помогла ему выиграть не одно сражение, облегчив достижение мира. Прощайте, гражданин. Заключенные в Консьержери не только не проклинают меня, как уличная толпа, но жалеют. Несчастье делает людей сострадательными. Это моя последняя мысль».
