Наши грехи сделали нас недостойными таких правителей и стали причиной того, что бородачи явились на нашу землю, находящуюся столь далеко от их собственной. У них нет ни страха бога [Солнца], ни стыда, и они обращаются с нами, как с собаками. Их жадность была столь непомерна, что не осталось ни одного храма или дворца, которые они бы не разграбили. Более того, даже если бы весь снег [в горах] превратился в золото и серебро, этого не хватило бы, чтобы насытить их».
Никто еще до сих пор не слышал, чтобы Манко говорил с таким напором и ясностью о стоящих впереди целях. Манко продолжал:
«Они сделали своими любовницами дочерей моего отца, и то же самое они делают с другими женщинами, вашими сестрами и другими родственницами, будучи одержимы животной страстью. Они хотят распределить между собой, — как они это [уже] начали делать, — все провинции, так чтобы каждый из них в роли управителя мог заняться опустошением вверенной ему области. Они намереваются удерживать нас в порабощенном состоянии, так чтобы нам ничего более не оставалось, кроме как искать для них металлы и обеспечивать их нашими женщинами и скотом. Более того, они увлекли за собой янаконов и многих митмаккун. Эти предатели раньше не были привычны носить красивую одежду и роскошные льяуту.[35] Присоединившись к этим чужеземцам, они ведут себя словно инкские повелители; скоро они станут носить мою королевскую бахрому. Когда они видят меня, они не выказывают мне знаков почтения, и разговаривают они нагло, поскольку они научились этому у тех воров, с которыми объединились».
Янаконы, о которых говорил Манко, представляли собой отдельный класс туземцев, на протяжении всей своей жизни прислуживавших инкской элите. Янаконы не возделывали землю и в некотором смысле представляли собой не укорененный нигде класс, своего рода инкский пролетариат; многие из них поспешили примкнуть к испанцам. Испанцы использовали их в качестве своих слуг, бойцов вспомогательного ряда и шпионов. Митимаес (или митмакуна), к которым Манко относился с крайним ожесточением, это туземное племя, имевшее склонность к мятежам. Инки выселили их из их собственных провинций и определили в те места, где их окружало крестьянство, лояльное императору. Неудивительно, что и они вскорости стали сотрудничать с испанцами. Манко продолжал:
«На каком основании христиане делают все это, и чего еще ожидать от них в будущем? Посмотрите, я прошу вас! Разве мы встречались с ними раньше, и разве мы что-то им должны, или мы кому-то из них причинили вред, что они теперь с этими своими лошадьми и железным оружием повели против нас такую жестокую войну? Они безо всякой причины убили Атауальпу. То же самое они сделали с главнокомандующим Чалкучимой; они сожгли заживо Руминяви и Зопе-Зопауа в Кито, так чтобы их души сгорели вместе с их телами и чтобы они никогда не смогли попасть в рай. Мне не кажется ни честным, ни справедливым то, что мы миримся со всем этим. Напротив, нам следует с предельной решимостью бороться, чтобы либо всем до последнего человека погибнуть, либо уничтожить наших жестоких врагов».
Манко сказал, что вместо того, чтобы продолжать сотрудничать, инкским лидерам следует стать организаторами восстания. Они не будут более подчиняться бородатым чужеземцам, явившимся из-за океана. Либо они вернут себе власть над королевством, которое создавали их предки, либо все они умрут сражаясь.
Тем же вечером Манко незаметно исчез из города. Он взял с собой некоторых из своих жен, личных слуг, представителей знати и местных вождей. Он был теперь решительно настроен на поднятие восстания, на ведение войны против испанцев — любой ценой. За его спиной была тихая, все более теряющая смысл жизнь марионеточного императора; впереди него расстилалась намного более рискованная жизнь инкского властителя, сражающегося за изгнание из своей империи жестоких захватчиков. Когда Манко под покровом ночи спешно покидал город, он, вне всякого сомнения, уже принял решение, что в следующий раз он вступит в Куско только во главе своей победоносной армии.
«Манко Инка… направил гонцов во все провинции, от Кито до Чили, — писал испанский летописец Мартин де Муруа, — требуя от индейцев, чтобы в определенный день все они поднялись на борьбу против испанцев и убили их всех, не щадя никого, в том числе черных [рабов] и никарагуанских индейцев, которые пришли в эти места вместе с испанцами… поскольку только таким образом можно будет избавиться от нынешнего угнетения».
Несмотря на принятые Манко предупредительные меры, шпионы присутствовали на том тайном собрании — они доложили Хуану Писарро о подстрекательском выступлении императора. Молодой вице-губернатор тут же бросился к дому Манко и, не обнаружив его, поднял всеобщую тревогу. Вскоре он, его брат Гонсало и еще несколько испанских всадников были уже в седле, и они ринулись в непредсказуемую глубь темной ночи.
На мощенной камнем дороге, которая вела к югу от Куско в сторону области Кольяо, в нескольких километрах от города испанцы начали нагонять свиту Манко, — они увидели темные фигуры, недвижно стоявшие вдоль дороги. Испанцы потребовали от членов императорского окружения, чтобы те сказали, где находится император, но инки солгали, указав неверное направление. Помчавшись вперед и, однако, не обнаружив никаких следов императора, Гонсало приказал тогда схватить одного высокопоставленного инку и потребовал от него, чтобы тот выдал местонахождение Манко. Когда схваченный инка отказался это сделать, Гонсало «слез со своей лошади и привязал веревку к гениталиям этого человека — в качестве пыточного средства; когда веревку натянули, несчастный орехон громко закричал и признался, что инкский император поехал совсем не по той дороге». Испанцы помчались в противоположном направлении.
Манко ехал на королевских носилках, которые несли туземные носильщики. Когда он и его слуги услышали доносившийся издалека звук лошадиных копыт, молодой император понял, что его предали.
«Манко почувствовал страх и мысленно проклял тех, кто сообщил испанцам о том, что он бежал… Весь трясясь от страха, он слез с носилок и спрятался среди невысоких тростников. Появились испанцы и начали громко окликать его. Вскоре один из всадников приблизился к тому месту, где он прятался, и Манко, полагая, что его обнаружили, вышел, сказав, что он находится здесь, и попросил, чтобы его не убивали. Он солгал, сказав, что Диего де Альмагро послал за ним гонца, с тем чтобы Манко приехал к нему в Чили».
Братья Писарро ни на секунду не поверили в историю Манко. Они доставили его в Куско и заперли его в одном помещении, точно так же, как три года назад они заточили Атауальпу. Человек, отобравший у Манко его жену и не таясь спавший с ней, теперь был озабочен тем, чтобы были искоренены все внешние знаки властных полномочий Манко. «Гонсало Писарро приказал своим людям принести кандалы и цепи, — вспоминал Титу Куси, — в которые и заковали моего отца».
Когда Манко превратился в узника, испанские жители Куско уже более не выказывали ему никаких знаков почтения. Хуан и Гонсало вели себя особенно грубо, угрожая Манко еще худшими для него последствиями, если он немедленно не укажет им, где еще находятся золото и серебро. Как указывал Манко,
«Я дал Хуану Писарро 1300 золотых брусков и 2000 золотых браслетов, чаш и других более мелких предметов. Я также отдал семь золотых и серебряных кувшинов… Они сказали мне: „Собака, давай нам еще золота. В противном случае мы тебя сожжем“ — и начали осыпать меня бранью. Я не лгу, когда говорю, что я встал на путь мятежа в большей степени из-за того жестокого обращения, которому они подвергли меня, чем из-за отобранного у меня золота, они называли меня собакой и били меня по лицу, они забрали моих жен и те земли, которые я возделывал».
Но даже несмотря на те последние дары, которые предоставил испанцам Манко, они не были удовлетворены. В условиях, когда мало что могло обуздать их в этой стране, испанцы становились все более жестокими и по отношению к Манко, и по отношению к другим туземным жителям города, будь то аристократы или простые люди. Испанцы более не пытались скрывать ни того, кто в действительности управляет страной, ни того, какое будущее ожидает жителей Тавантинсуйю. По словам Титу Куси, во время заточения Манко старался урезонить испанцев, напоминая им обо всем том, что он сделал для них прежде.
«Что я сделал вам? Почему вы обращаетесь со мной таким образом и привязываете меня, как собаку? Таким-то образом вы отплачиваете мне за все то, что я для вас сделал, и за то, что я помог вам утвердиться на моей земле?.. И вы являетесь теми, кем вас именуют, — виракочами, посланными [богом-творцом] Текси Виракочаном? Не может быть, чтобы вы являлись Его сыновьями, поскольку вы обращаетесь столь дурно с теми, кто сделал для вас такое добро… Разве не было послано вам в Кахамарку огромное количество золота и серебра? Разве вы не забрали из рук моего брата Атауальпы все те сокровища, которые принадлежали моим предкам и мне?.. Разве я не помогал вам и вашим детям, и разве я не велел всем жителям королевства платить вам дань? Чего же еще вы хотите от меня? Посудите сами, разве я не имею права жаловаться… Я говорю вам, что вы — истинные дьяволы, а отнюдь не виракочи, поскольку вы так со мной обращаетесь без всяких на то оснований».
