Мысли путались.
Наталья Павловна Невзорова приняла революцию с воодушевлением. В полыхающих заревах виделись ей когорты Рима, полки Мемфиса, колесницы великих истребительных орд Аттилы. Она — вместе с варварами, гуннами, монголами, рушившими обветшалый мир. На дикой лошади, в тиаре и солнечном плаще царицы. Пока донашивала старые наряды, проела голландское белье, столовое серебро и, стыдясь, продавала мебель. Парижские краски стоили дорого, приходилось экономить на еде. Вначале это было романтично — бедная художница в мансарде с прохудившейся крышей. Книги, картины, звуки рояля давно не имели цены. И пусть прохожий, идущий по улице, не знает, что за покосившейся оградой, за пыльной сиренью, в безмолвном доме грохочут ледники красного цвета, ждет жениха «Невеста норд-оста», гибнет шхуна в открытом море, скачут голубые кони и спешат волхвы с лицами рабочих к новой звезде Вифлеема. Все чаще посещали ее видения новых создании, монументальных полотен революции. Гибель отца, случайные связи, подступившая нищета сломали ее душу, как цветок, что волочится вместе с сеном за арбой. Приехавшая из Москвы тетка укоряла ее в богеме, растрепанном образе жизни.
Она отвечала:
— Если бы я была чиста, невинна, идеальна, как цветок, то мне пришлось бы и довольствоваться судьбой цветка — быть кем-то сорванным, поставленным в вазон, а потом — выброшенной в мусорный ящик.
Однажды возле знаменитой лечебницы античного стиля она встретила грядущего гунна — военного коменданта с перевязанной рукой, воспаленными глазами и пепельно-медной бородкой. Вспомнила, как забавлялась записочками к нему, передаваемыми через Марию, как танцевала с ним, юнкером.
Комендант осматривал лечебницу, величественное сооружение. Из желтого природного камня, под тяжелой кровлей красной черепицы, с колоннами и портиками, с круглыми романскими башнями, воплощающими королевские идеи мощи и несокрушимости. Украшенная статуями бога медицины, собирающего в чашу яд змеи, и его дочери Гигиены, фигурными водометами, львами, химерами, трагическими масками рыдающих гениев.
Художница и комендант поздоровались, разговорились. Комендант, оказывается, нумеровал для архитектурного надзора памятники искусства, по декрету.
— Хотите, я помогу вам, составлю каталог с указанием стиля, материала, назначения здания?
— Премного обяжете, — ответил Антон, — архивы сгорели, и я в отчаянии.
Они присели на горячую от солнца каменную скамью, и Невзорова рассказала станичнику о лечебнице.
Тяжесть здания колоссальная — в земле скрыто столько же, сколько возвышается над землей. Она сама видела траншеи фундамента, куда при закладке бросали бутылки шампанского, — бутылки рвались, как мины, и в канаве вскипел поток драгоценной пены. По замыслу архитектора, лечебница должна быть словно высеченной из скал, воплотив дух античности. Автор известный академик. Стоимость строения сорок миллионов золотых рублей. Лечебница имела два этажа — цокольный и надземный, а в одном месте и подземный.
Кариатиды могучими спинами поддерживают своды главного зала. Купол искусно сделанный фонарь: солнце, дробясь о цветные стекла, рассеивает поэтический замковый свет — так и кажется, выйдут сейчас в чинном менуэте принцессы и их галантные кавалеры.
В роскошных глазурованных кабинах лечились сильные мира сего. Минеральные воды, грязи, массаж. Буфет, библиотека, биллиардная. Статуи, картины, цветы, зеркала.
В цокольном этаже одушевлялась римская идея рабства. Низкие арки, под которыми можно пробраться лишь ползком, мрачные грязевые цехи. Черные котлы, трубы, холод, бетон и сырость — удел рабов.
Верхний этаж соединялся с нижним посредством сложных, запутанных переходов, и, таким образом, бархат, шелк, кружевные пеньюары и надушенные бороды прочно отделялись от арестантских халатов рабов и резиновых штанов рабынь. Рабская аристократия двулика — вот статуя: угодливость наверху, жестокость внизу.
Исполинские утесы лечебницы должны были стоять незыблемо, не тронутые временем, как общественный строй государства господ и рабов.
Комендант молчал, и художница спросила:
— Каким образом будут взрывать такую махину?
— Для чего? — не понял комендант.
— Я слышала, что все старые аристократические здания будут снесены как ненавистные народу и даже сроют старые железные дороги!
— Чепуха! — рассмеялся комендант. — Теперь здесь станет лечиться простой народ, рабочие и крестьяне. Идемте, я намерен нынче описать еще «Орлиное гнездо».
Невзорова встала и тотчас села опять:
— Голова закружилась.
— Вы больны?
— Нет, сижу на пище святого Антония — корки, вода и мечты. Отдала последние деньги казаку Есаулову за мешковину для холстов.
— Я поставлю вас на паек, но будете писать плакаты.
— Хорошо, — согласилась она.
Покраснев, он достал из кармана шинели завернутый в газету кусок материнского пирога с сыром — и от художницы осталась жалкая, голодная женщина. Он заметил блеснувшие в ее глазах слезинки.
— Как вкусно! Пойдемте ко мне — у меня есть осьмушка настоящего чая, правда, вместо сахара сушеный кизил.
— Благодарю, только от стола.
— Правда, мне неудобно, я съела ваш обед.
— Хорошо, идемте пить чай, сахар у меня есть, извините, что сразу не предложил его вам.
Они прошли по пустым гравийным аллеям, миновали безлюдные каменные улицы и вошли в маленький замок «Волчицы» с зубцами на круглой башенке. По дороге она опиралась на его руку, и комендант радовался, что никто этого не видел. В доме Антон сказал:
— Помню, как мальчишками мы заглядывали к вам в окна, и вот неисповедимы пути человеческие — я здесь в гостях.
Дом будто разграблен. На полу битый хрусталь. Том французской энциклопедии на куче золы. Копия картины Рубенса, разорванная клинком. От нахолодавших стен веет одиночеством, запустением, смертью.
Они посмотрели друг другу в глаза.
Вдруг оглушила странная, подводная тишина. Комната-греза, необыкновенной высоты, шестигранная, темно-синяя, как дворцы Азии. Стиснутое медью цветное готическое стекло потолка-крыши. За ним шумят осыпающиеся деревья. Чистое небо заволакивалось древним туманом. Еще дрожат солнечные блики на церемонном стуле и письменном без ножки столе из разноцветных пород дерева — вместо ножки подложены кирпичи. Бронзовая богиня-подсвечник с огарком. Следы подков на запыленном паркете с мотивом дубового венка, военной награды греков.
Исхудавшая, обносившаяся хозяйка принесла поднос — палитру с чайником и двумя стаканами. Комендант снова смутился и благодарил художницу прочувствованным поклоном, как офицеры кланялись в былые времена дамам. Она сделала ответный книксен, взявшись пальцами за мятую ситцевую юбку.
— Нравится эта комната? — спросила она, разливая чай.
— Да… Какие мечты тут приходят!
— Тут хорошо писались элегии, стансы, любовные послания — и особенно в этот, послеполуденный час…
Он потянулся за стаканом и заметил, что в руке у него сургуч и печать. Она сделала вид, что не замечает этой неловкости, и он убрал атрибуты своего чина.
После чая она показала ему свои работы, а он думал, удобно ли быть в гостях у бывшей барыни. В середине выставки она сказала:
— Постойте так минутку…
Большим карандашом Невзорова быстро, уверенно набросала рисунок «Гунны во дворцах». На рисунке комнату заменил зал лечебницы с кариатидами, богиня-подсвечник оказалась поверженной, а за спиной Антона в скифском малахае художница изобразила горбоносую конскую морду. Вместо стеклянной крыши над грядущим гунном — бесконечная Батыева дорога. Млечный Путь.
— Хотите, я напишу это маслом, если найдете краски. Приходите ко мне в свободное время. А сейчас прощайте — я должна работать.
О портрете, но в парадной форме, Антон мечтал еще юнкером и завидовал брату Александру, которого Невзорова написала в мантии, с звездным глобусом в руках. Потом мечта эта отлетела в кровавых буднях войны.
Свободного времени не было. Он приходил ночами. Она писала его при свечах. Свечи Антон брал на складе. У Невзоровой жил соловей. Просыпаясь от света, он невнятно щелкал. И в сердце не знавшего ласки Антона вскипало горючее пение.
Свершался круговорот времен. Одни еще не родились, другие старели, третьи умирали. Подойдет и их черед. А они еще не любили. Жизнь их, трепетный огонек в ночи, может погаснуть ежечасно.
Он стал следить за собой, аккуратно брился, менял белье, добрел к просителям всякого рода. Недавно увидел кучку людей. Старшина каменщиков Анисим Лунь пророчествовал перед народом ни с того ни с сего — петух жареный в зад клюнул.
Увидев коменданта, закричал:
— Книга жизни кончилась — раскрылась книга смерти… «Кто высоким делает свой дом, тот ищет разбиться… В пророках Иерусалима вижу ужасное — они прелюбодействуют и ходят во лжи. И еще: они крадут слова друг у друга… Изливается на землю печень моя, стрела в почках моих засела, я стал посмешищем людей, вседневною песнью их… Я сделаю слова мои огнем, а народ этот дровами…» Братья и сестры! В будущем веке не женятся и замуж не выходят! «Время пенья настало — и голос горлицы слышен в стране нашей!»
