— Если бы Ильич приехал, глянул…
— Ну, что я могу сказать, когда душа полна. Словами не опишешь…
— Очень мы Советской власти благодарствуем.
Так говорили они с одного из балконов, как с трибуны. Дворец был украшен гирляндами зелени; Ленин с большого портрета тоже смотрел на собравшихся на площади и как бы присутствовал среди них, одетых в белое, праздничное, накрахмаленное по моде того времени.
Областные газеты тогда были бедны технически, фотографий мы в них не встретим. Однако митинг фотографировали, и теперь этот снимок во всех нынешних путеводителях по Ливадии: видны простоволосые головы, с косами, уложенными в пучок на затылке, юбки, широко и длинно спускающиеся к щиколоткам, белые рубахи и брюхи мужчин, виден портрет Ильича и гирлянды зелени…
Я увидела первый санаторий, и это был Кучук-Ламбат, совсем маленькой девочкой в 1932 году. Помню ощущение: человек приезжает сюда, прежде всего, не на лечение, а на праздник, помню обилие тех самых белых костюмов из рогожки и рубашек из ныне забытой материи «зефир». Помню «ликбез» в одной из комнат Гагаринского дворца, буквари на простых столах и «линейные» лампы керосиновые, с пузатыми медными резервуарами, влажно и чуть жирно отливающие сразу после заправки.
Помню те самые парусиновые туфли: летом их чистили зубным порошком, притопом отряхивая избытки мела, а зимой закрашивали сложной смесью: молоко, сажа, сахар, чтоб блестело. Помню: на Первое мая и детей и взрослых катали на грузовиках — это было наслаждение и вместе гордость. Мотор служил нам, мотор позволял окинуть наши владения.
А закончить этот рассказ о начале я хочу, вернувшись к тем самым объявлениям на четвертой странице газеты "Красный Крым". Роль Ихошки в фильме «Аэлита» играла А. Ф. Перегонец, хорошенькая, еще молодая женщина, которая потом станет известной симферопольской подпольщицей. Племянника дантиста Бердичевского, доброго, хорошего человека, расстреляют немцы где-то под Алуштой; бывший веселый сатирик Макс Поляновский напишет свою главную книгу о пионере-партизане Володе Дубинине, в 1925 году еще не рожденном мальчике, герое Керчи, а что касается Ливадийского большого белого дворца, так это именно в нем зимой 1945 года состоится известная Ялтинская конференция.
Старик был слаб и почти целый день лежал, прикрыв глаза, а перед ним проносились кони. Кони деда казака, которых он гнал в ночное. Кони японской войны, кони германской войны, кони революции. И он был всадником на каждом из них…
Жизнь его текла так долго, что, пожалуй, если разделить, и в самом деле, хватило бы и на юного трубача с тонкими, прижатыми к металлу губами, и на другого паренька со знаменем в одной руке и саблей в другой. И на третьего, под которым все-таки упала белая лошадь у самого края злой, как свинец, воды…
Вот уже два года, все время оккупации, он не вставал и не выходил из дому, и реальная жизнь за окном квартиры как бы отступила перед другой. В той, другой жизни ему слышался ливень конницы по мягкой степной земле, до него явственно долетал сырой, парусиновый всплеск ветра. Он видел отражение бледной зари в мелко рябившем заливе, мыльную кромку соли, зеленые пятна отросшей за осень травы.
Тогда старик замирал, вспоминая подробности. Впрочем, воспоминаниями это назвать было, пожалуй, нельзя, потому что он перебирал подробности не своей жизни, а жизни тех, кого любил рисовать последние двадцать лет. Когда-то в знак уважения и признательности они подарили художнику шинель и матерчатый шлем со звездой, и получилось так, что по фотографии, где он снят в этом одеянии, многие считали: художник сам участвовал в боях за освобождение Крыма от врангелевцев, в ту, гражданскую.
…Между тем осенью 1920 года он жил в Евпатории тихой жизнью гостя на даче у своих друзей. Посещал грязелечебницу, рисовал южные дворики, наверное, скучал по Петрограду, всегда полному событий, где его, между прочим, после революции снова выбрали в академический совет…
И вот произошла встреча. Сначала он услышал столь сладкие его сердцу звуки: цокот копыт, металлическое, дальнее позвякивание сбруи, нечеткое, но явственное ощущение большого, приближающегося в глинобитной тесноте улочки движения. Впереди ехали трубач и знаменосец, кони были невзрачны и утомлены походом. Но еще не эта встреча решительно повернула сердце старого художника. Через несколько дней в дом, где он жил, постучались бойцы 30-й латышской стрелковой дивизии:
— Старик какой-то здесь, говорят, рисовать умеет? Нам бы вот это на знамя переснять. — И протянули корявый, наивный рисунок.
— А если лучше что-нибудь сумею?
— Старайся, папаша, в долгу Рабоче-крестьянская не останется.
…Они кормили его кулешом из походных кухонь, приносили куски сала и горячо дышали, топчась, вытягивая шеи, когда он выносил из задней комнаты очередной заказ. После того первого знамени, на котором он изобразил Ленина и золотыми, полыхающими буквами рассыпал девиз, отбою не было. Каждое подразделение дивизии хотело иметь что-то от цикавого старика, о котором они точно знали: "Все может". Расставаясь, именно они и подарили ему ту буденовку, в которой он был неотличим от старого крестьянина, однажды оторвавшегося от рукояток плуга для того, чтоб завоевать Советскую власть. Между тем Николай Семенович Самокиш, академик батальной живописи, заслуженный деятель искусств, профессор, лично не участвовал. Но, можно сказать, что с его картины "Защита красного знамени", которую он подарил тридцатой стрелковой, началась советская батальная живопись. И началась новая полоса в творчестве художника, который говорил так: "Пускай мои картины будут висеть в казармах, рабочих клубах, школах — и для этого стоило жить".
С 1921 года и до самой смерти он жил в Симферополе, на улице Кооперативной, которая теперь носит его имя. Здесь организовал студию, здесь создал свои батальные полотна, по которым люди моего поколения, собственно, чаще всего и воспринимали события гражданской в Крыму. Люди моего поколения также помнят, наверное, большие разговоры в середине тридцатых о том, что будут строить панораму "Штурм Перекопа", на манер панорамы Рубо, только, может быть, еще грандиознее…
Одни при этом утверждали, что Самокиш взялся написать огромное полотно сам, другие говорили о коллективе во главе с московским художником М. Б. Грековым и тоже были правы.
Панорама так и не была создана. Но в 1935 году Самокиш написал свою лучшую батальную картину "Переход Красной Армии через Сиваш". Картина была реалистична, впечатляюща и так далее… Однако заключалось в ней нечто большее, чем просто сумма этих качеств. И тут опять всплыла легенда о бойце Красной Армии Самокише: "Еще бы, так все изобразить до точности мог только, кто сам видел!"
Художнику уже было тогда семьдесят пять, но планы теснились в душе, и иногда всерьез казалось: именно ему одному поручено прославить всех конников, начиная от казаков Богуна и Кривоноса, до буденовских бойцов. Силы убывали, но еще летом сорок первого он успел нарисовать плакат: казак рубит удирающего пешего фрица. Что ж, это следовало принять за символ. Но можно было и усмехнуться: далек художник от представления о современном техническом вооружении армии.
…Эвакуироваться он не смог по болезни, оккупация сломила его сразу. Он лежал на узкой железной койке, просовывал руку под подушку, нащупывал там острый и шершавый матерчатый шлем со звездой — буденовку, затихал успокоенный.
До освобождения Крыма от оккупантов он не дожил четырех месяцев, умер в возрасте восьмидесяти четырех лет.
В Симферополе сразу же после освобождении, 3 мая, на областной художественной выставке демонстрировались главным образом его полотна: тачанки, рыжие, всхрапывающие кони, розовая вода Сиваша.
Среди посетителей больше всего было военных…
Планерское названо Планерским не зря. Теперь, когда создан на здешней турбазе музей истории планеризма, каждый может увидеть, какую роль сыграло село это в развитии планерного спорта.
А как все начиналось?
По преданию так: однажды известный летчик Константин Константинович Арцеулов прогуливался по окрестным холмам. Речь между ним и его спутником, старожилом Коктебеля, зашла вдруг о предстоящих соревнованиях планеристов в Германии.
— Но у нас есть места не хуже. Посмотрите, какие сильные, какие протяжные токи идут от земли, — сказал будто бы спутник Арцеулову. — Дайте-ка шляпу…
Арцеулов протянул шляпу. Спутник его повел шляпой в воздухе, потом размахнулся, подбросил ее. Шляпа, не теряя высоты, долго парила, как птица…
Возможно, были сказаны другие слова, вместо шляпы фигурировало что-то иное. И даже, возможно, не Арцеулову сказал о токах воздуха какой-нибудь старожил, а он сам объяснил кому надо: вон как тянет, вон какой силы струя поднимается от разогретой за день земли. Арцеулов был в Коктебеле свой, плоть от плоти этих рыжих, выветренных холмов, этих замерших в истоме заливов.
