Крестьянство, составлявшее 48% населения области, увлеченное широкими посулами большевиков, не удовлетворялось теми мероприятиями, которые принимала донская власть - введшем земства в крестьянских округах, привлечением крестьян к участию в станичном самоуправлении, широком приеме их в казачье сословие и наделением 3 миллионами десятин отбираемой у помещиков земли. Под влияшем пропаганды пришлого социалистического элемента, крестьянство ставило непримиримо требование общего раздела всей казачьей земли.*123 Рабочая среда - наименьшая численно (10-11%), но сосредоточенная в важных центрах и наиболее беспокойная - не скрывала своих явных симпатий к советской власти. Революционная демократия не изжила своей прежней психологии и с удивительным ослеплением продолжала ту разрушительную политику, которую она вела в Таврическом дворце и в Смольном и которая погубила уже ее дело в общерусском масштабе. Блок с.-д. меньшевиков и с-р.-ов царил на всех крестьянских, иногородних съездах, в городских думах, советах солдатских и рабочих депутатов, в профессиональных организациях и межпартийных собраниях. Не проходило ни одного заседания, где бы не выносились резолюции недоверия атаману и правительству, где бы не слышалось протестов против всякой меры, вызванной военными обстоятельствами и анархией. Они протестовали против военного положения, против разоружения большевистских полков, против арестов большевистских агитаторов. Они проповедывали нейтралитет и примирение с той силой, которая шла на пролом и устами одного из своих военных начальников, шедших покорять Дон, объявляла: "требую от всех встать за нас или против нас. Нейтральности не признаю".*124 Была ли эта деятельность результатом серьезного сложившегося убеждения? Конечно нет: к ней обязывала партийная дисциплина и партийная нетерпимость. На одном из собраний нар. соц. Шик, характеризуя позицию, занятую социалистами ростовской думы, говорил: "в тиши (они) мечтают о казачьей силе, а в своих официальных выступлениях эту силу чернят".
Но недоверие, и неудовлетворенность деятельностью атамана Каледина наростало и в противоположном лагере. В представлении кругов Добровольческой армии и ее руководителей, доверявших вполне Каледину, казалось однако недопустимым полное отсутствие дерзания с его стороны. Русские общественные деятели, собравшиеся со всех концов в Новочеркасск, осуждали медлительность в деле спасения России, политиканство, нерешительность донского правительства. Это обвинение на одном собрании вызвало горячую отповедь Каледина:
"А вы что сделали?.. Я лично отдаю Родине и Дону свои силы, не пожалею и своей жизни. Но весь вопрос в том, имеем ли мы право выступить сейчас же, можем ли мы рассчитывать на широкое народное движение?.. Развал общий. Русская общественность прячется где-то на задворках, не смея возвысить голоса против большевиков... Войсковое правительство, ставя на карту Донское казачество, обязано сделать точный учет всех сил и поступить так, как ему подсказывает чувство долга перед Доном и перед Родиной".
В сознании русской общественности возникло еще одно опасение, навеянное впечатлениями речей местных трибунов, терявших душевное равновесие и чувство государственности. Отражением этого настроения появилась статья в сдержанном кадетском органе "Ростовская речь",*125 - в которой высказывалось опасение, чтобы "организация государственной власти на местах - этот своеобразный сепаратизм "областных республик"... не превратилась из средства в цель, и чтобы... борьба против насилия и узурпации государственной власти не превратилась в конечном итоге в борьбу против самой свободы, добытой революцией, и против государственной власти, как таковой".
Во всяком случае Дон не давал достаточных поводов к такому опасению, а лично Каледин этого упрека не заслуживал совершенно. Он был вполне искренен, когда на областном съезде иногородних 30 декабря говорил:
- Не признав власти комиссаров, мы принуждены были создать государственную власть здесь, к чему мы никогда раньше не стремились. Мы хотели лишь широкой автономии, но отнюдь не отделения от России.
В такой обстановке протекала трудная работа Каледина.
Когда в ночь на 26 ноября произошло выступление большевиков в Ростове и Таганроге и власть в них перешла в руки военно-революционных комитетов, Каледин, которому "было страшно пролить первую кровь",*126 решился однако вступить в вооруженную борьбу.
Но казаки не пошли.
В этот вечер сумрачный атаман пришел к генералу Алексееву и сказал:
- Михаил Васильевичъ! Я пришел к вам за помощью. Будем как братья помогать друг другу. Веения недоразумения между нами кончены. Будем спасать, что еще возможно спасти.
Алексеев просиял и, сердечно обняв Каледина, ответил ему:
- Дорогой Алексей Максимович! Все, что у меня есть, рад отдать для общего дела.
Офицерство и юнкера на Барочной были мобилизованы, составив отряд в 400 - 500 штыков, к ним присоединилась донская молодежь - гимназисты, кадеты, позднее одумались несколько казачьих частей, и Ростов был взят.
С этого, дня Алексеевская организация получила право на легальное существование.
Однако отношение к ней оставалось только терпимым, выражаясь не раз в официальных постановлениях донских учреждений в формах обидных и даже унизительных. В частном заседании 3-го круга говорили: "пусть армия существуете но, если она пойдет против народа, она должна быть расформирована". Значительно резче звучало постановление съезда иногородних, требовавшего "разоружения и роспуска Добровольческой армии,*127 борющейся против наступающего войска революционной демократии". С большим трудом войсковому правительству удалось прийти со съездом к соглашению, в силу которого Д. А., как говорилось в декларации, "существующая в целях защиты Донской области от большевиков, объявивших войну Дону и в целях борьбы за Учредительное собрание, должна находиться под контролем объединенного правительства и, в случае установления наличности в этой армии элементов контрреволюционных, таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы области".*128 Неудивительно, что с первых же шагов в сознании добровольчества возникло острое чувство обиды и беспокойное сомнение в целесообразности новых жертв, приносимых не во имя простой и ясной идеи отчизны, а за негостеприимный край, не желающий защищать свои пределы, и за абстрактную формулу, в которую после 5 января обратилось Учредительное Собрание. Измученному воображению представлялось повторение картин Петрограда, Москвы, Киева, где лозунги оказались фальшивыми, доверие растоптано и подвиг оплеван.
Поддерживала только вера в вождей.
Под влиянием беседы с Калединым Лукомский уехал во Владикавказ, я и Марков на Кубань. Романовский, решив, что имя его не так одиозно, как наши, и не доставить огорчения донскому правительству, остался в Новочеркасске и принял участие в Алексеевской организации. Условились, что нам дадут знать немедленно, как только приедет Корнилов и выяснятся ближайшая перспективы нашей работы.
Прожили мы на Кубани первую неделю в станице Славянской, потом я переехал в Екатеринодар, пользуясь документом на имя "Домбровского". То, что я увидел на Кубани, привело меня в большое недоумение своим резким контрастом с оценкой Каледина. Внутреннее состояние здесь было еще более сложно и тревожно, чем на Дону. И, если оно не прорывалось крупными волнениями, то только потому, что "внутренний фронт" был далеко, и Донская область прикрывала Кубань от непосредственной угрозы воинствующего большевизма.
Тот разрыв государственных связей с центром, который на Дону наступил в силу крушения Временного правительства, на Кубани существовал давно, будучи вызван другими, менее объективными причинами. Еще 5 октября, при решительном протесте представителя Временного правительства. Краевая казачья рада приняла постановление о выделении края в самостоятельную Кубанскую республику, являющуюся "равноправным, самоуправляющимся членом федерации народов России".
При этом право выбора в новый орган управления предоставлялось исключительно казачьему, горскому и незначительному численно "коренному" иногороднему населению,*129 т. е. почти половина области лишена была избирательных прав.*130 Во главе правительства, состоявшего по преимуществу из социалистов, был поставлен войсковой атаман, полковник Филимонов - человек, обладавший несомненно более государственными взглядами, нежели его сотрудники, но не достаточно сильный и самостоятельный, чтобы внести свою индивидуальность в направление деятельности правительства. Решение Рады принято было значительным большинством голосов, составленным из оригинального сочетания "стариков" - консервативного элемента, несколько патриархальной складки, чуждого всяких политических тенденций, и казачьей интеллигенции. Эта последняя носила партийные названия с.-р-ов и с.-дков; но, вскормленная на сытом хлебе привольных кубанских полей, она пользовалась социалистическими теориями только в качестве внешнего одеяния и для "экспорта", сохраняя у себя дома в силе все кастовые традиционные перегородки. Против решения Рады были фронтовые казаки и коренные крестьяне; последние, выразив протест против непатриотического и недемократического по их убеждению закона, вышли из состава рады.
