Куда интереснее, чем искать для Карла Анжуйского место на морализаторской шкале «хороший — плохой», попытаться ответить на вопрос: что он все-таки представлял собой как личность? В предыдущих главах этот вопрос так или иначе затрагивался, мы неизбежно будем возвращаться к нему и дальше. Но сейчас попробуем создать набросок общего портрета, к которому позднее добавятся лишь некоторые существенные штрихи.
Пожалуй, ядро, основу его характера составляло чрезвычайное упорство. Кроме ленного — Анжуйский, Карлу I, в отличие от некоторых других королей-современников, вроде Людовика IX Святого или Альфонсо X Мудрого, ни при жизни, ни после смерти не досталось прозвища, которое прочно бы закрепилось за ним в истории[123]. Если же попробовать выдумать подходящее, я бы остановился на таком: Непреклонный. Не имея почти никаких достоверных свидетельств о ранних годах жизни Карла, трудно судить, откуда взялась эта его черта. Можно предположить, что по крайней мере отчасти она была перенята от матери, Бланки Кастильской. Эта кастильская принцесса вряд ли преуспела бы в качестве правительницы Французского королевства, унаследованного ею от рано умершего мужа не в лучшем состоянии, не будь ей присущи те твердость и целеустремленность, которыми впоследствии отличался и ее младший сын. Позднее папа Николай III, имевший непростые отношения с Карлом, тоже говорил об испанском наследстве сицилийского короля, приписывая этому наследству, однако, другую черту Карла — «ясный ум»{259}. Возможно, тому способствовала тогдашняя репутация кастильского королевского рода, чьи наиболее значительные представители в XIII веке, Фердинанд III (племянник Бланки и двоюродный брат Карла) и его сын Альфонс X, пользовались славой ученых мужей и мудрых законодателей.
Своими успехами Карл был обязан счастливому для политика и военачальника сочетанию трех качеств. К уже упомянутому упорству в достижении поставленной цели следует добавить его немалую самоуверенность. Она опиралась прежде всего на веру Карла в Бога и в миссию, возложенную Всевышним на него самого и весь род Капетингов. Доказательства тому уже приводились — это и показания Карла I церковной комиссии, собиравшей материалы для канонизации его старшего брата, и высказывание, приписываемое королю после начала «Сицилийской вечерни», о том, что если Господь вздумал низвергнуть его, Карла, «то пусть его падение будет медленным». Как мы увидим, действия Карла Анжуйского в последние три года жизни, когда его главной задачей стало вначале подавление мятежа на Сицилии, а затем — ее отвоевание у Арагона, говорят скорее о том, что этот человек, не чуждый ни формальному благочестию, ни, вполне возможно, глубокому религиозному чувству[124], не допускал и мысли о том, что в конце концов он может быть действительно низвергнут судьбой, или, говоря христианским языком, неисповедимой волей Господней. В конце концов, у Карла за плечами был опыт злополучного крестового похода 1270 года, когда на крестоносцев, в том числе непосредственно на династию Капетингов, обрушилось множество несчастий, и лишь он, сицилийский король, не только сохранил жизнь и здоровье, но и добился определенного успеха, заключив с тунисским эмиром мир на выгодных условиях. Он, младший принц, отделенный от французской короны чередой старших братьев и их потомством, добыл себе другую, лишь немногим менее блестящую корону, а после смерти Людовика IX и Альфонса де Пуатье стал старейшиной французского королевского рода, влиятельным советником и покровителем молодого Филиппа III. Как тут не посчитать себя избранным?
Третьим источником политических и военных удач Карла (о причинах неудач у нас еще будет возможность поговорить в заключительной главе) следует считать его необычайный педантизм. Являясь прежде всего монархом-воином, Карл Анжуйский был и выдающимся государем-бюрократом. Архив королевской канцелярии Regno второй половины XIII — начала XIV века, обрабатываемый и публикуемый итальянскими историками на протяжении десятилетий{260}, дает множество примеров того, как первый король Анжуйской династии до мельчайших подробностей вникал в вопросы налогообложения, гражданского и военного строительства, снабжения армии и флота и т.п. Это касалось не только Сицилийского королевства, но и других владений Карла. Так, в 1264 году, во время одного из своих нечастых визитов в графство Анжу, он вмешался в конфликт между жителями города Сомюр и близлежащим монастырем св. Флориана. Монахам уже много лет регулярно поступала часть таможенных сборов за провоз торговых грузов по реке Луаре. Однако, как выяснил (очевидно, не без помощи сомюрцев) Карл, эти средства монастырь получал в обмен на обязательство каждый год возводить часть нового каменного моста через реку. Меж тем никакого моста, кроме старого деревянного, в наличии по-прежнему не имелось. Карл приказал монахам или немедленно построить каменный мост, или внести в казну 10 тысяч турских ливров, де-факто вернув все средства, полученные с таможенных сборов за многие годы. Начались переговоры, по итогам которых монастырь выторговал себе более выгодные условия штрафных санкций, но мост в конце концов построил. Этот эпизод говорит о Карле как о монархе, не только умевшем водить войска в бой и организовывать военные экспедиции, но и знавшем толк в экономических реалиях — в данном случае он «стремился развивать коммерцию в своих землях, сделав переправу через Луару постоянной и беспрепятственной»{261}.
Все эти черты, которые можно назвать симпатичными, однако, переплетались в характере Карла с куда менее привлекательными качествами. Недостатки этого человека были, как ни банально, продолжением его достоинств. Упорство порождало безжалостность: всё и все, стоявшие на пути Карла к цели, должны были быть устранены, а по возможности уничтожены. Манфред и Конрадин познали это на себе, но ими дело не ограничилось. Если после Беневенто Карл был склонен к снисхождению по отношению к сторонникам Гогенштауфенов, то после Тальякоццо начались действительно жестокие гонения. Их продолжением явился разгром восстания, тлевшего на Сицилии до 1271 года (апофеозом здесь можно считать взятие и сожжение анжуйским войском города Аугуста, описанное в хронике Сабы Маласпины).
Определенная логика в этом была — ее можно выразить житейской формулой «не понимаете по-хорошему, так поймете по-плохому», — но в среднесрочной перспективе это явилось ошибкой. Сицилийские изгнанники, обиженные Анжуйским домом, потом отомстили, и как! Среди них оказался, к примеру, Джованни да Прочида, «связной» между Византией и Арагоном, заслуживший репутацию демиурга «Сицилийской вечерни». (Эта версия, правда, не столь однозначна, как было принято считать ранее, но подробнее об этом позднее.) Из того же разряда — поступивший на арагонскую службу адмирал Руджеро ди Лауриа, который стал своего рода военно-морской Немезидой анжуйцев, пленив в 1284 году в морской битве у Неаполя незадачливого Карла Хромого, сына и наследника Карла I.
Если преследование разгромленных гибеллинов кажется политически обоснованным, хоть и недальновидным поступком Карла, то его обращение с вдовой и детьми короля Манфреда выглядит скорее бессмысленной жестокостью. С точки зрения суровой политической логики можно понять опасения нового короля, с подозрением относившегося к отпрыскам побежденного соперника. Следует учесть и такой фактор, как греческое происхождение Елены Дукены: оставшись на свободе и попав в родной Эпир (куда она пыталась бежать после получения известия о гибели Манфреда), или хуже того — в Константинополь, она и ее дети могли бы стать ценными фигурами в партии, которую разыгрывал против Карла Анжуйского византийский император Михаил VIII Палеолог. Но после того как Елена и ее дети попали к нему в руки, для Карла были возможны и другие решения — к примеру, браки королевы-вдовы и/ или ее потомства с ближайшими вассалами или даже членами семьи самого Карла[125]. В результате Анжуйский дом оказался бы связан кровными узами с предшествующей сицилийской династией. Не стоит забывать, что подобный брак — с дочерью Манфреда Констанцией, заключенный еще при жизни ее отца, — использовал впоследствии арагонский король Педро III в качестве одного из обоснований своих претензий на сицилийскую корону (подробнее см. главу VI). Карл, однако, предпочел брачным или иным политическим комбинациям самый жесткий вариант: медленно уморить Елену и ее детей, за исключением одной лишь дочери Беатрисы, в замках-тюрьмах своего Regno. К тому же мать разлучили с детьми в момент их пленения еще совсем маленькими, — вероятно, Карл хотел избежать возможности одновременного побега всего семейства, решись гибеллины как-то помочь Елене.
