Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлевский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, произнес:
- Княжество Рязанское Ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.
- Не бывает того года, чтобы ордынцы по ее землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.
- Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмем.
- Дай Бог.
- Коломна и Переяславль - две руки тела московского.
- Зело взъярится великий князь.
- Зависть гложет брата Андрея. Он на Дмитрия завсегда зубы точил.
- Великий князь алкает все под себя подмять.
- Допрежь обманывали, ныне убедился - злобствования его родную кровь пересиливают.
Помолчали и снова заговорили:
- Не пойдет ли великий князь на Москву? Чай, у него сил поболе. Да и хан на его стороне.
- Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдет, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы объединимся с тверским князем. Сообща отобьемся.
- Истину сказываешь, княже. Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и держат в женах родных сестер.
Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.
- Княгиню Анастасию жалко. Сколь вижусь с ней, тоска ее гложет, - заметил Даниил.
Стодол усмехнулся:
- Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б женку мне годков тридцати, ее бы тоска не заедала.
- Немало лет прошло, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жены Анастасию, а Михайло Ярославич - Ксению. В Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача…
- Красива Анастасия. О-хо-хо, мысли грешные.
- Не возжелай жены ближнего твоего - аль позабыл, боярин, заповедь?
- Как забыть, коли лукавый под ребро толкает.
Въехали в московский посад. Стража с башен издали углядела князя, подала сигнал, и кремлевские ворота распахнулись, впустив всадников.
* * *
Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с русой бородкой, княжич был похож на отца: такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щеки.
- Сыне, - сказал ему Даниил, - весной отправлю тебя к хану Тохте, повезешь ему дары московские. .Настает такое время, когда Москва Владимиру противостоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.
- Как велишь, отец. Хотя Москва княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.
- Трапезовали?
- Тебя, отец, дожидались.
- Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.
Даниил рассмеялся.
- Ты чему, отец? - удивился Юрий.
- Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.
- Ты, отец, еще в теле.
- В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они сказываются.
С тем в опочивальню удалился. Гридин помог князю разоблачиться, подал рубаху, но Даниил молвил ему:
- Потом надену, сейчас прилягу, чуть передохну перед трапезой.
Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридину:
- Не буди, пусть спит, - видать, умаялся.
* * *
Ох, Дарья, Дарья, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьиных пирогов на торгу да провел пирожницу домой, улучит свободное время, так и бродит вокруг ее домика. Он у нее ладный, на каменной основе стоит, бревна одно к одному подогнаны, тесом крыт. И месяц и другой все не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.
Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:
- Терпелив же ты, гридин.
- Да уж как видишь.
- А ежели прогоню?
- Ходить буду, пока не примешь.
- Коли так, что с тобой поделаешь, заходи.
Слегка пригнувшись под дверным проемом, Олекса вошел в сени, снял подбитый темным сукном полушубок и шапку, повесил их на колок, вбитый в стену. В полутемной горнице в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.
Олекса сел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась:
- Гляжу, все топчешься, топчешься. Неделю и месяц. Ну, мыслю, замерзнет гридин, а с меня спрос.
- Князю Даниилу ответила бы.
- А мне князь Даниил Александрович не указ, мне мое сердце судья.
Дарья достала из печи горшок со щами, налила в чашу, поставила перед гридином:
- Ешь, Олекса, чай, оголодал; с утра бродишь.
Гридин ел охотно. Щи были наваристые, обжигали. Когда чаша оказалась пуста, Дарья положила перед Олексой добрый ломоть пирога, пошутила:
- Есть ты горазд, а как в работе?
- А ты испытай.
- И испытаю. Вон ту поленницу возле избы видел? Переколи.
- В один день?
- Нет, - рассмеялась Дарья, - в неделю.
- Справлюсь. Лишь бы не передумала.
- Да уж нет, раз впустила.
- Не пожалеешь.
- Дай Бог. Как на гуслях играл и пел, в Твери слыхивала, сердце тронул, а каков человек - время покажет.
- Правда твоя, принимай какой есть.
- Был бы без гнили и червоточины в душе.
- Чего нет, того нет.
* * *
Только зимой владимирский боярин Ерема выбрался в Москву. Никого не стал посылать, сам отправился. Оно сподручней: и наказ великого князя исполнит, и боярина Селюту, старого товарища, проведает. Дорога сначала тянулась вдоль Клязьмы-реки, затем сворачивала на лед, и копыта звонко стучали по толстому настилу. Кованые полозья саней скользили легко, повизгивая, а боярин мечтал, как его встретит Селюта: они попарятся в бане, потом усядутся за стол и до темноты, а то и до полуночи будут вспоминать прожитые годы.
На вторые сутки крытые сани уже катили по земле Московского княжества. Ерема доволен: скоро Москва, конец пути, хотелось размяться, вытянуть ноги. Выглянул боярин в окошко и с ужасом увидел, как из леса бегут к саням наперерез человек пять ватажников, потрясая топорами и дубинами.
Закрестился Ерема, затряслись губы, погибель учуял боярин. И случиться бы с ним медвежьей хворобе, да ездовой выручил: гикнул, привстал, хлестнул коней. Рванули они и, чуть не опрокинув повозку, понесли. Засвистели, заулюлюкали ватажники, но боярские сани уже проскочили опасное место. Глядя им вслед, один из ватажников, мужик кряжистый, бородатый, сдвинув шапку, почесал затылок:
- Жа-аль, ушел.
- Ниче, Сорвиголов, вдругорядь не сорвется! - весело успокоил товарища второй ватажник…
К обеду владимирский боярин Ерема подъехал к усадьбе московского боярина Селюты, что в Зарядье, и, выйдя из саней в распахнутые ворота, направился в хоромы. Шел, ног не чуя, словно они рыхлые, - то ли от долгого сидения, то ли испуг еще держался в теле. А навстречу ему катится крлобком боярин Селюта. Разбросав руки крыльями, приговаривает:
- Не ожидал, не ожидал боярина Ерему!
- Поди, и не дождался бы, коли бы я в лапы ватажников угодил. Под самой Москвой насели. Бог отвел, а кони унесли.
- В лесах зимой ватаги редки. Они по теплу плодятся. Ну, проходи в хоромы, боярыня моя о тебе уже прослышала, ждет. Как великий князь?
Пока в сени вступали, боярин Ерема на вопрос Селюты ответил:
- Андрей Александрович тебя, боярин Селюта, и службу твою помнит. Сказывал: «Передай Селюте, чтоб, как и в прежние лета, верным мне был, хоть и в Москве живет, у князя Даниила. Его очами и ушами был бы».
- Я ль не стараюсь…
- Потому и послал меня к тебе великий князь. Мнится ему, не с добром к нему князь Даниил.
Не успел Селюта и рта открыть, как на Ерему боярыня с охами и ахами насела. Селюта, улучив момент, хитровато подмигнул:
- Я, боярин, обо всем поведаю, дай срок, вот только от боярыни отобьемся.
* * *
Этой зимой Олекса и Ермолай похоронили старого гусляра. Лег с вечера, а утром кинулся к нему Ермолай, а старик уже мертв. Лик у покойного умиротворенный, благостный. Видать, смерть пришла к нему по-доброму, не терзала и не брала его в муках.
Отходил старый гусляр по миру, отмерил землю, и всюду с радостью слушали его игру и пение. Был Фома желанным и в княжьих, и в боярских хоромах, в домах и избах смердов и ремесленного люда.
Хоронили старого гусляра всей Москвой: пришел народ из Ремесленного посада и княжьи гридни, помянули Фому добрым словом. А на второй день явились в кабак к Ермолаю Сорвиголов с товарищами. Сказал атаман ватажников:
- Прослышали, что не стало Фомы, помянем его.
Выставил кабатчик на стол хмельной мед, глиняную миску квашеной капусты, приправленной кольцами репчатого лука, отварное мясо дикого вепря.
