Когда читаешь ответы Розанова на обвинения Струве в связи со скандалом вокруг вскрывшегося одновременного сотрудничества Розанова в «Новом времени» и «Русском слове» [95] , то первоначально кажется лицемерным его настойчивое утверждение, что он всегда писал то, что думал, – ведь разница между его статьями в двух изданиях особенно очевидна в собрании сочинений, подготовленном под общей редакцией А. Н. Николюкина, где они идут попеременно, в хронологическом порядке – и попеременно Розанов обвиняет и защищает студентов, сочувствует левым священникам и ссылается на Щедрина и Чернышевского, а следом проникновенно пишет о Победоносцеве. Но достаточно открыть изданный им в 1906 году двухтомник «Около церковных стен», где он собрал свои статьи преимущественно 1899–1903 годов, опубликованные в одном только «Новом времени» и изредка в «Новом пути», чтобы увидеть практически то же самое многоголосье. Ему было тесно в одной газете – поскольку она требовала некоторого «единства направления», «постоянства», той самой «монотонности», которую видит у него исследователь. И в 1905 году, когда он просит у А. С. Суворина разрешения на сотрудничество в «Русском слове», то отказывается и от повышения гонорара (см.: А. С. Суворин – В. В. Розанову, 27.I.1905: Розанов, 2006: 323–324) – ему важна та свобода, которую не в силах предоставить ни один издатель или редактор. Обращаясь к Суворину весной 1905 года, Розанов пишет по поводу отвергнутой статьи:
...
«Меня не столько печалит неудача этого фельетона, сколько Ваши слова о “языке понятном, простом и ярком”. О, конечно, это так, Вы правы, да иначе Вы и права не имеете относиться к читателю и, след., требовать от писателя. Все так, но – вот я, в моих ограниченных средствах, с содержанием, которое так хочется передать, которое не незаслуживает, чтобы быть переданным. Пишу это, чтобы Вам дать понять, что не упорство и не самомнение заставляет меня писать так, а не этак, а природа моя, из которой возьмите то, что Вам удобно, Вашим идеям не противоречит, и чуть-чуть иногда дайте выразиться моему личному колориту (в суждениях о религии etc.) Вот все, чего мне хотелось бы от Вас, и я счел долгом это сказать, чтобы не было неясности и напрасного неудовольствия в наших взаимных отношениях»
(В. В. Розанов – А. С. Суворину,
после 16.III.1905: Розанов, 2006: 363–364).
Он дает фактически двум редакциям, не считая случайных изданий, «выбирать из себя». Собственно, и Суворина он ценит едва ли не в первую очередь за то, что он, ругая розановскую манеру письма – те самые бесконечные примечания, желание тащить в текст статьи объемные выписки, постоянные скобочки и курсив, – воспринимая все это как недостаток, нарушение «хорошего литературного стиля», тем не менее терпит, позволяя куда больше, чем любая другая редакция. А для Розанова это все подступы к тому, что он сформулирует уже после смерти Суворина (обставив, кстати говоря, и издание суворинских писем к себе частоколом примечаний):
...
«На предмет надо иметь именно 1000 точек зрения. Не две и не три: а – тысячу.
Это – “координаты действительности”. И действительность только через 1000 точек на нее зрения и определяется.
……….
Отсюда:
– Кто знает истину?
– Все.
– А не мудрецы?
– Все и есть мудрец; а один всегда есть только “он”» (Розанов, 2005: 527).
В этом смысле публицистика Розанова – с того решительного шага в 1899 году, когда он, оставив службу в Контроле, наконец стал «вольным автором», – оказывается «листвой» до «Листвы». Со своими немногими темами, где главное – не изложить некую доктрину, а разглядеть, показать «жизнь» – и, что важнее, увидеть самому: шаг за шагом, не обманывая себя надеждой, что связный и удобопонятный текст ухватит ее суть:
...
«Истина, как ее сейчас сказать бы словом, не ясна еще, не ощутима; ее нельзя взять рукой, указать пальцем, выговорить по-русски, по-болгарски, по-гречески и немецки. Все это “выговариваемое” – приблизительно и неполно. Но истина есть, и ею живет человечество, без нее бы сгибло.
Где же она? Везде и нигде, рассеяна в самой жизни, оставаясь в ней неуловимою, как неуловима и неопределима сама жизнь. К истине “прилежит” всякий человек <…>. Все – не по форме, все – по существу. Вот эта “сама жизнь” и содержит полную истину, и ею светится, ею кормится, ею напояется и поддерживается.» (Розанов, 2007: 37).
«Все прекрасно в своей звезде»
Прочел интересную книгу Ремизова «Кукха». О прошлой петербургской жизни и, главное, о В. В. Розанове. Страшно много похабщины, но очень умело сказанной.
К. А. Сомов – сестре А. А. Михайловой (29.XII.1924)
Ремизов А. Кукха. Розановы письма / изд. подготовила Е. Р. Обатнина. – СПб.: Наука, 2011. – 609 с. – (Серия: «Литературные памятники»)
То, что книга Ремизова вышла в серии «Литературные памятники, необыкновенно удачно и умно. Поскольку «Кукха» и есть литературный памятник – единственный, который по силам воздвигнуть писателю, – и «памятник» сразу в нескольких смыслах:
– памятник как монумент надгробный, память о недавно умершем близком человеке, едва ли не друге, – о том, кто дорог «по-человечески», всеми своими бытовыми чертами, том, с кем рядом жилось, думалось, писалось – говорилось о важном и неважном, о повседневном и о том, о чем мало с кем можно поговорить, по крайней мере поговорить так, как можно было с Василием Васильевичем, где важны не «значения слов», существующие и сами по себе, но важна интонация, говорок, вечная папироска;
– памятник как общекультурная память, фиксация значения того, о ком памятуют, или того, о чем через него памятуют, – собственно, в этом смысле книга и издается, в отличие от того, для чего или, скорее, ради чего она пишется, зачем претендует на внимание посторонних, простых читателей, может быть, и тех, кто почти ничего и не слышал о каком-то Василии Васильевиче Розанове и уж тем более не могущих оценить радость или печаль узнавания бытовых деталей, словесных припоминаний;
– памятник как память времени – тому, которое уже безвозвратно ушло, но которое остается вместе с нами в припоминании или забвении – забвении того, что оно ушло, когда мы разговариваем с теми, с кем поговорить здесь никогда больше не доведется, собираемся еще что-то досказать тому, для кого наши разговоры закончились.
Вот уже век почти прошел, как нет Розанова. В следующем году исполнится девяносто лет с момента выхода «Кукхи». А Розанов так и остается непонятным – невозможным. Сколько о нем при жизни говорили, сколько понаговорено за последние двадцать лет (в промежутке – меньше, но тоже не переставали говорить и писать, он ведь тот автор, о котором никогда не забывали совершенно, настолько прочно присутствующий в литературе, что как ни старайся, а все равно каким-нибудь краешком выглянет). Но чем больше сказано, тем лучше видно, что почти все сказанное – не к месту, не в тему, «мимо». Розанов ускользает, проваливается сквозь стандартные схемы, привычные «способы говорения» – вроде бы все «по делу», все «про нем», но вот
о нем – почти ничего, а «про него», «по поводу Розанова» – совсем чужое, совсем к нему самому не относящееся. Зинаида Гиппиус жаловалась, сидя над мемуарным очерком о Розанове, что не получается – трудно писать. Вроде бы весь на поверхности – уж куда больше раскрыть себя, показать совсем без утайки. Да и сам по себе видом то ли сельский дьячок, то ли замотанный гимназический учитель («козел», по данному ему учениками прозвищу) – что может быть проще? Какая уж там глубина? Скорее напротив – и писать-то в сущности нечего, «так, мелочи всякие». Ремизов как раз об этих мелочах и пишет: один из рецензентов первого издания возмущался – мол, «Розановы письма», а писем-то никаких и нет, записочки сплошные:...
«Многоуважаемая Серафима Павловна!
К сожалению, у меня нет просимых Вами книг, а где достать их – я тоже не знаю.
Ваш искренно В. Розанов».
Ну разве это переписка между писателями? И ведь хотя бы комментарий был – что за книги, зачем были нужны, – так ведь нет, об этом ни слова. Или уже от Василия Васильевича вместе с Варварой Дмитриевной записка семье Ремизовых:
...
«Достоуважаемые Зверюшки!
Приезжайте: чудесный сад! Можете ночевать вдвоем. Гамак. Отличное масло и молоко. Ягоды. Приятное общество. Симпатичнейшие дети.
Ваши Варв. и Вас. Розановы.
Гатчина.
Александровская ул., д. 23».
И с конторской тщательностью воспроизводить все адреса Розанова – даже дачные, будто это зачем-то важно читателю. А «деталь» другого рода – так запросто: в маленькой книжечке Ремизов целых пять страниц рассказывает про то, как они вдвоем «Х. (хоботы)» рисовали, рядом же рассказ о том, как Розанов всех священников классифицировал на два разряда: Чернышевских-Добролюбовых и «извините, с яйцами», затем вводя третий разряд – тех, кто уж ни под один из двух не попадает: «это уж блаженные». И рядом же воспоминание о разговоре с Василием Васильевичем:
