Он вспоминал, каким Дмоховский был отзывчивым и добрым, он искал слова, способные смягчить горе сестры.
…При первых звуках его голоса надзиратели встрепенулись, но смотритель дал знак, чтоб Мышкина не прерывали, — очевидно, он надеялся, что надгробная речь успокоит заключенных.
— В России не счесть бедных матерей, рано потерявших своих сыновей или насильственно с ними разлученных. Безмерно их горе, но пусть они гордятся своими детьми, которые добровольно вступили на путь народных защитников! Мы пришли в революцию не за поместьями или чинами и не искали легкой жизни. В награду мы получили каторгу и тюрьмы, но мы знали, на что идем. Мы обречены, смерть косит наши ряды, но у нас не было иного выхода. Мы не могли молчать, не могли равнодушно наблюдать те безобразия, которые творятся в нашей стране. Наших отцов забивали до смерти шпицрутенами, их обменивали на борзых щенков, да и мы сами, несмотря на «дарованные вольности», имеем прав не больше, чем дворовые собаки. От крепостной эпохи осталось презрение к человеческой личности. Вся жизнь построена по принципу беспрекословного подчинения начальству. Хозяин-барин до сих пор самодурствует и в семье, и в обществе. На нас смотрят как на безгласных, покорных рабов, которые должны слепо исполнять то, что приказывают сверху, и с благоговейным патриотическим восторгом принимать крохи милости, кои соблаговолит нам кинуть «заботливый» царь. Своей загубленной жизнью, непрекращающейся борьбой, смертью, в конце концов, нам надо доказывать, что мы не скоты, не быдло, а люди, способные сами определять свою судьбу. Мы не боимся правительственного кнута и презираем либеральную подачку, тюремный пряник. Нас не купить и не сломать. Да, русская интеллигенция приносит себя в жертву, но в этом состоит наша святая обязанность перед памятью замученных отцов и несчастных матерей. Жертвы не напрасны: мы верим, что из праха борцов, забитых палачами, вырастет дерево русской свободы!
…Первым опомнился поп, который истошно завопил:
— Нет, врешь! Не вырастет, не вырастет!
По знаку смотрителя на Мышкина набросились надзиратели и отвели его в карцер.
Однако настоящим «ценителем» ораторского искусства оказался Иркутский губернский суд: «импровизацию» в тюремной часовне он оценил по высшей шкале, на «пятерку» — на пятнадцать лет каторги.
В народе говорят: «от сумы и тюрьмы не уйдешь». Два варианта, выбирай любой. Нищета ему не грозила — он хорошо зарабатывал, — так угодил на каторгу. Впрочем, удивляться нечему, это сословная «привилегия»: мастеровых, непокорных хозяину, сажали в тюрьму; взбунтовавшихся крестьян пороли и отправляли в рудники… Он сын крестьянки. Его отец — солдат. А скольких «служивых» он встречал на каторге! Еще Петр Первый рубил головы стрельцам. Расправа над армией — в традициях царского правления. Для низших классов были всегда широко распахнуты тюремные ворота. Добро пожаловать! Вот к духовенству относились «с почтением», просто ссылали в отдаленные монастыри… Так ли? Надо уточнить у Попова, он из духовных и большой знаток истории.
Попов ответил длинной тирадой:
— Духовенство преследовали жестоко и беспощадно. Раскольников в первую очередь держали в острогах. Со времен патриарха Никона борьба за место на алтаре не прекращается. Любое вероотступничество строжайше наказывалось. Пойми, церковь — это идеология, а потому правительство особенно усердствует.
— Кого же оно милует? Дворян? Но только на моем процессе две трети обвиняемых были из «столбовых». Значит, снисхождение проявляется лишь к представителям высшей знати.
— А декабристы? — напомнил Попов. — Князь Трубецкой, князь Волконский, князь Оболенский… Старожилы отечественной каторги! Нам можно гордиться такой преемственностью.
— Прелестную ты нарисовал картинку. Получается, что из ста миллионов православных от тюрьмы избавлены несколько человек: члены царской семьи и министры?
— Как бы не так! Здесь, в цитадели, сидела первая жена Петра Великого царица Евдокия Лопухина и его сестра Мария Алексеевна. Всесильный временщик Бирон тоже погиб в этих стенах.
Получив такой ответ, Мышкин даже развеселился и отстучал свое резюме:
— Нам повезло. Мы родились в стране, где никому не дано «уйти от тюрьмы», разве что только самому царю.
Но Попов развеял и эту иллюзию:
— В Шлиссельбург Екатериной Второй был заточен законный император российский Иоанн Антонович. Убит при попытке поручика Мировича освободить его.
…Знакомство с историей всегда обогащает. Может, теперь двадцать пять лет каторги солдатскому сыну Мышкину кажутся фактом, не достойным внимания?
Над мрачными крепостными воротами, распластав крылья, повис двуглавый орел.
На воротах медью выведено: «Государева».
Левая половина ворот приоткрылась. Мышкин вступил в огромный полутемный коридор, освещенный мерцающим пламенем керосиновых ламп. Заскрежетав, захлопнулась створка, и невесть откуда взявшийся унтер просипел голосом уголовника с Бадазанковской станции:
— Тут, брат, свои законы, привыкай поворачиваться. — И, игриво ткнув Мышкина в бок связкой ключей, добавил заговорщицким шепотом: — Отсюда, брат, не выходят. Отсюда — на вынос только.
Железные решетчатые галереи опоясывали этажи; чем дальше, тем коридор становился шире, сотни огоньков ровными рядами уходили вглубь (каждая лампа стояла на откинутой форточке) и там сливались в параллельные линии, — за видимой границей коридора угадывались еще более обширные помещения.
— Это, барин, дом казенный, — пропел, фальшивя, унтер и, подавив короткий смешок, четко отрапортовал: — Для вас, ваше благородие, все дороги открыты, куда изволите?
Мышкин указал на первую дверь слева, и унтер, опередив его, щелкнул запором.
Старик крестьянин испуганно вскочил с койки, прикрывая руками торчащий из-за пазухи хвост осетра. Вглядевшись в лицо Мышкина, он перекрестился и запричитал:
— Благодетель! Православных обижают, грабют среди бела дня! Лошадь отобрали за недоимки. — Он посторонился, и Мышкин увидел в углу огородные грядки с торчащей на меже сохой. — На козе пахать приходится.
Мышкин поискал глазами козу, а старик, угадав его мысли, пояснил:
— Ее вывели на прогулку. Животине тоже надо продовольствоваться.
— Кто тебя здесь держит? — спросил Мышкин.
— Исправник, батюшка, исправник. Мы народ пугливый, а исправник нас судит и сокращает.
— Давай руку, — сказал Мышкин, — я выведу тебя на волю.
Старик покосился на унтера и хитро прищурился:
— А ежели потребуют письменный вид? А письменный вид — за царевой печатью. Откель печать возьмешь?
— Зачем тебе царь? Я же предлагаю тебе волю.
Старик покачал головой:
— Нельзя без царя и начальства. И потом, куда я денусь, горемычный? Мы здесь всем миром привыкши. Солдат с ружжом нас охраняет. Казенный харч подают. Грядка маленькая, но своя. — И, преданно уставившись на унтера, затараторил: — Не, барин, мы зла на начальство не имеем. Уйди, не смущай душу!
Унтер захлопнул дверь, щелкнул замком и повел Мышкина по коридору. Остановившись около одной из камер, заглянул в глазок и поманил Мышкина рукой.
Мышкин вошел в просторную горницу, стукнувшись головой о притолоку. Исправник Жирков в подштанниках и нательной рубашке сидел за столом и чистил ножичком грибы. При виде Мышкина Жирков засуетился, полотенцем смахнул крошки, накинул на плечи форменный китель, отодвинул табурет, предлагая присесть:
— Слава богу, явились не запылились, — заговорил Жирков снисходительным, развязным тоном. — В управлении сидят не чешутся, ворон считают. А тут крыша прохудилась. Службу забыли, в команде недокомплект. Вот, ваше благородие, гляньте на это чучело, — Жирков показал на унтера, и унтер, потупив глаза, отвернулся, — как он, каналья, с карабином обращается? Дуло не чистит, затвор не маслит, придет «сицилист» с бомбой, он и пальнуть в него не сможет, с трех шагов не попадет.
— А зачем социалисту сюда являться? — осторожно осведомился Мышкин. — Или много политических заключенных?
— Да что вы, батенька, меня, старика, разыгрываете? — обиделся Жирков. — Я ж читал секретную инструкцию. Нынче вся Россия на политике помешалась. У меня есть способ, как супостатов распознавать. Как видишь человека — первым делом хватай за шиворот. Ежели он не ерепенится и ведет себя смирно, значит, благонадежный. Ежели начинает дергаться, истинный крест, революционер. Так что «сицилист» обязательно на выручку «товарищам» явится. Бомбу метнет — потом дров не соберешь. Эх, батенька, служба наша тяжелей каторги! А штабные совсем ополоумели, с губернскими барышнями запарились.
