Лысенко начинает борьбу с генетикой
Постановление партии и правительства об изменении сроков выведения сортов, споры селекционеров и наркома Яковлева подсказали Трофиму Денисовичу, что от яровизации надо срочно уходить. В 1950-е годы В.П.Эфроимсон в своем аналитическом обзоре деятельности Лысенко, направленном в ЦК КПСС, утверждал, что яровизация не дала на практике ничего, кроме убытков (29). Да и собственное приуменьшение первоначальных цифр о стопроцентном, сорокапроцентном, тридцатипроцентном повышении урожаев от яровизации, которыми Лысенко оперировал в 1929--1930 годах, быстро было низведено им же до цифры в 1,1 центнера с гектара (при среднем урожае на Украине, где яровизация якобы применялась в наибольших масштабах, от 12 до 17 ц/га). Даже и эту оценку оспаривали такие знающие положение в сельском хозяйстве ученые, как академик П.Н.Константинов (30). Всё, что можно было выжать из неудавшейся яровизации для себя лично, было выжато, и Лысенко посчитал, что надо срочно привлекать интерес властей новыми инициативами. Увидев, что в вопросе выведения сортов столкнулись две разнонаправленные силы, Лысенко быстро решил ввязаться в этот спор на стороне партийных сил. Раз нужны первоклассные сорта, выведенные за 5 лет, нужно пообещать это сделать, причем принародно объявить, что он берется получить сорта за срок, вдвое меньший!
Попав в Институт генетики и селекции, Лысенко оказался в среде одновременно ему знакомой и новой. Он и ранее крутился среди селекционеров, даже сам пытался создать сорт томатов, но из этой затеи ничего не вышло. А в то же время он видел, какими нехитрыми на сторонний взгляд были действия селекционеров, с утра до темна пропадавших на полях, что-то высматривающих, скрещивающих, отбирающих, вглядывающихся с пристрастием к вроде бы одинаковым растениям и ждущих, что вот-вот появятся чудесные комбинации и тогда... Тем, кто бывал в этом кругу, так знакомо жгучее чувство ожидания, эта страстная надежда на успех -- на чудо-колос, на рекордную урожайность, на невиданные доселе свойства. Не мог не видеть этого и Лысенко, и его пылкая натура не могла не трепетать при мысли, что и ему ведь не заказано ждать такого чуда, ведь и ему может улыбнуться удача -- и тогда ЕГО сорт не только станет приносить людям пользу, тогда ОН докажет ЭТИМ спорящим ученым, что правда на стороне смелых и ищущих.
Загоревшись мечтой, Лысенко снова проявил нетерпение. Уже в конце 1932 года он объявил в институте, что берется вывести сорт за срок, вдвое меньший, чем установлено постановлением ЦКК-РКИ. Но приветственных возгласов от сотрудников института он не услышал. Институт был воспитан на иных -- научных традициях. В течение многих лет директор института академик Андрей Афанасьевич Сапегин старался поставить селекцию на научную основу, поелику возможно устранить фактор чуда из работы, вести селекцию планово, на твердых основах законов генетики. Сапегин едва ли не первым в мире начал применять для получения новых форм рентгеновскую установку (31). Он же перевел все скрещивания на базу так называемых чистых линий -- наследственно однородных растений, ряд лет до этого размножавшихся близкородственно и потому освободившихся от свойств случайных, исчезающих при дальнейшем размножении. Генная структура чистых линий проявляла себя далее стабильно, и это устраняло многие проблемы.
Андрей Афанасьевич прекрасно разбирался и в других законах генетики -- науки молодой, бурно развивающейся, использующей математический аппарат, требовавшей солидных знаний и непрестанного слежения за литературой, за фактами, о которых еще лет 10--15 тому назад селекционеры даже не задумывались. И, конечно, Сапегин не только сам знал генетику и считал ее главной опорой для селекционера, но и от своих сотрудников требовал овладения ею, чтения научной литературы -- не только отечественной, но и зарубежной.
Вот этот незнакомый Лысенко подход, эта въедливость директора, его излишняя настырность в желании заставить сотрудников тратить время не только на полевую работу, не только на лабораторные упражнения (хотя и их, дескать, можно было бы вести поменьше), но еще и на освоение теории и мировой литературы оставались чуждыми для Лысенко, не раз служили причиной разногласий. Стена отчуждения между директором и новым заведующим привилегированной лаборатории с его командой "яровизаторов" поднималась всё выше.
Вдова Сапегина рассказывала, что последней каплей, переполнившей чашу терпения обеих сторон, стал случай, произошедший осенью то ли 1930, то ли 1931 года. Сотрудники Лысенко убрали урожай со своих делянок, поля института опустели, надо было готовить их к осенней пахоте. Неожиданно в одной из комнат, где работал Лысенко со своими учениками, появился разгневанный директор и потребовал от Лысенко немедленно пойти с ним в поле. Там еще валялись кое-где остатки соломы, ботва, делянки были не распаханы, вбитые в землю колышки с надписями вариантов опытов оставались на местах. Осматривая поля, Сапегин, оказывается, наткнулся на неожиданную и неприятную деталь: на части делянок кто-то бросил снопики необмолоченных растений. Дотошный Андрей Афанасьевич все поля тщательно осмотрел и установил истину: выяснил, что это не было делом раззявы или лентяя. Снопики валялись, не как попало. Во-первых, необмолоченный материал остался только на поле лаборатории Лысенко, а, во-вторых, "забывчивые" селекционеры осмотрительно следовали определенной системе: материал остался несобранным только на контрольных делянках. Таким нехитрым путем сотрудники Лысенко искусственно завышали результат своих опытов, "забывая" учесть весь урожай с контрольных посевов.
Лысенко от показанного директором пришел в показную ярость (его артистические наклонности отмечали многие из тех, кто встречал его в жизни) и набросился на Долгушина и других своих сотрудников.
А вскоре Сапегина арестовали как вредителя. Согласно рассказу И.Е.Глущенко (32) на актив сельскохозяйственных работников Украины в столичный город Харьков приехал союзный нарком Яковлев. В ходе актива он услышал от кого-то, что один из выведенных Сапегиным сортов оказался плохим. Не проверяя правильности сказанного, нарком обрушился с обвинениями на директора Одесского института. Под утро последний оказался в тюрьме. Оставшиеся в живых лысенковские приближенные в семидесятые и восьмидесятые годы при одном только упоминании имени Сапегина складно твердили одно и то же: это Яковлев виноват, это он грубо и несправедливо напал на Сапегина за якобы низкую урожайность одного из его сортов и обвинил его чуть ли не во вредительстве, а местные власти переусердствовали, слишком буквально поняли гнев наркома (формальным основанием для ареста огэпэушники выставили обвинение во вредительстве и в соучастии в Трудовой Крестьянской Партии, организации, выдуманной самими чекистами). Однако слова, как известно, -- лишь слова. С чьей подачи Яковлев набросился на Сапегина, остается загадкой. Отсидев положенный срок в тюрьме, он так и не смог вернуться на директорское место в Одессу, и Вавилов пристроил его в своем институте генетики в Москве.
У нас нет документальных доказательств, что именно Лысенко постарался убрать с дороги надоевшего директора. Но о том, что он его не любил и что неприязнь с годами не остыла, говорить можно. Сохранилось свидетельство этой неприязни, оставленное самим Лысенко. Я еще буду несколько раз цитировать отрывки из статьи "Мой путь в науку", опубликованной 1 октября 1937 года в "Правде" (33), ибо каждая фраза в ней написана ярко, выпукло, это был настоящий крик сердца человека, тонко чувствующего важность момента, отдающего отчет в том, что и какими словами следует сказать, чтобы максимально потрафить высшему руководству. Близилась развязка борьбы за кресло Президента ВАСХНИЛ. Надо было спешить. В статье среди самовосхвалений и фраз с восхвалением системы, породившей его, автор откровенно сказал о своем отношении к порядкам в одесском институте, установленным первым директором. Всего два предложения заключали зловещий по тем временам смысл:
"А институт, куда я перешел в 1930 году, работал по-старинке, келейно, вдали от широких масс. Более того, связь с людьми практики считали здесь зазорной для научного работника" (34).
После ареста Сапегина Лысенко, уже не стесняемый ничьим авторитетом, решил вплотную заняться селекцией пшениц. Но, не зная генетики, основ опытного дела, не обладая при этом многолетней практикой и врожденным чутьем, помогающим хорошим селекционерам, он пошел самым примитивным путем: отверг принципы генетики. На Украинской генетической конференции в Одессе в 1932 году, он впервые (и пока довольно робко) выступил против законов генетики, якобы только мешающих селекционеру, и объявил, что выставленные ЦКК и РКИ сроки выведения сортов вполне реальны.
