Позднейшая анжуйская версия, приведенная в «Истории графов» и написанная после 1100 г., внешне очень отличается{350}: вместо сакрализации — смелость, анжуйская доблесть, и в результате убитые были. Тем не менее даже эта «История» хорошо показывает контраст между этим сражением и битвой при Понлевуа 1016 г., которая считалась очень кровавой и которую отец Тибо проиграл отцу Жоффруа: уточняется, что тогда вражеские рыцари бежали, а пехотинцы позволили себя перебить{351}. При Нуи в 1044 г. разгром блуасцев выразился в основном в захвате пленных, в том числе и пехотинцев, и это утверждение выглядит достоверным.
Таким образом, если говорить о войнах князей в середине XI в., то, похоже, больше всего проблем создает их практика. Растущие возможности этих региональных князей, их потребность утверждать и даже упрочивать (как это делали анжуйцы) свою воинскую репутацию, добиваясь присоединения сеньоров и рыцарей замков или стараясь произвести на них впечатление, должны были побуждать их искать вооруженным путем престижа и политических выигрышей, и не только с помощью грабительских набегов. И даже Церковь «Божьего мира» могла помогать им оправдывать войны или отмежевываться от жестокостей, которые на этих войнах совершались.
Впрочем, под влиянием Церкви или независимо от нее, все феодальное общество относилось к войнам князей неоднозначно. Разве в рассказах о битве при Суассоне, в конце концов, не блистает храбростью король Роберт, хоть авторы и поддерживают Карла Простоватого? В целом они хотят победы правой стороны, но чтобы не обошлось без демонстрации воинской доблести. Хотят красивых сражений, но без кровопролития. Действительно, опасность отклонений от нормы есть, особенно в войнах князей — тех самых войнах, которые Церковь осуждает особенно робко.
Что же, еще не настало время, чтобы на основе традиционных соглашений между воинами нашли развитие собственно рыцарские условности?
4. В ОКРУЖЕНИИ ГЕРЦОГОВ НОРМАНДИИ (1035–1135)
С середины XI в. при дворах и в остах региональных князей начали развиваться классические рыцарские обычаи: посвящение, подвиг, красивые жесты и игры. Всé, что было нужно, чтобы смягчить жестокость войн, не ставя под сомнение воинский идеал и усиливая моральное и политическое, даже юридическое, влияние этих князей на остальную знать. В особенной мере это можно наблюдать в окружении нормандских герцогов, благодаря как их могуществу, выросшему за счет завоевания Англии, так и полноте имеющихся в нашем распоряжении рассказов о них и об их непосредственных партнерах.
Действительно, с восхождением Вильгельма в 1035 г. в возрасте восьми лет на престол герцогов Нормандских начался великий век французских норманнов (нормандцев). Усиление герцогской власти стало прямой или опосредованной причиной многих начинаний. Завоевание Англии в 1066 г. было делом рук герцога; оно показало и повысило те возможности для мобилизации, какими он располагал. Для завоевания Южной Италии и Сицилии, начавшегося в 1007 г., новых участников поставляла экспатриация опальных нормандских сеньоров, которые подвергались изгнанию. К этому можно добавить значительное, а часто и решающее участие уже упомянутых нормандских контингентов в боях в Испании и прежде всего в Первом крестовом походе (1096–1099). Похоже, что эти пришельцы, эти недавно офранцуженные варвары прежде всего и придавали военную и политическую динамику всему развитию Франции и христианского мира в XI в. В том ли дело, что они, покинув фьорды, во многом сохранили свой свирепый германский дух, как у франков Хлодвига и Карла Мартелла? Скорее, они, наподобие тех же франков прошлого, были силой, которая, не слабея, приноравливалась к обстоятельствам и прирастала новыми элементами.
Их дорога часто совпадала с планами Церкви (или меняла их), и особенно это касается планов папства. В герцогстве Вильгельм Завоеватель провозгласил Божье перемирие, но он сам обеспечивал защиту церквей и даже продвижение их дисциплинарной реформы. Монахи Гильом Пуатевинский и Ордерик Виталий могли вдохновенно превозносить герцогский мир, от посвящения будущего «Завоевателя» в 1042 г. до смерти его последнего сына Генриха Боклерка в 1135 г. Как тому, так и другому Церковь прощала многое: в этом обществе наследников она не слишком возражала ни против притязаний Вильгельма на Англию в 1066 г., в результате которых при Гастингсе пролилось много христианской крови, ни против того, чтобы Генрих лишил старшего брата наследства, выиграв у него, правда, не без мер предосторожности, сражение при Таншбре в 1106 г. Нормандцы часто были воинами Бога, ведшими суровую войну, какую славят «Песнь о Роланде» (самая старинная рукопись которой — англо-нормандская, около 1130 г.) и гобелен[93] из Байё , изображающий вооруженного епископа — Одона, единоутробного брата Вильгельма Завоевателя. Часто те же нормандцы бывали и образцами учтивости и изысканности: таковые, каждый по-своему, воплощали два старших сына Вильгельма — Роберт Короткие Штаны и Вильгельм Рыжий.
Досье за период между 1035 и 1135 гг., истории, гобелен из Байё образуют изрядный набор материалов, где впервые заметны очень характерные обычаи классического рыцарства — посвящение в рыцари и рыцарский подвиг (игра). Однако это не специфика Нормандии: посвящение упоминалось во всей Франции, а подвиги, игры практиковались в межрегиональных войнах по всей Северной и Центральной Франции. Исключительная особенность нормандской державы — интенсивность этих проявлений, а не их характер. Эта держава постепенно вводит нас во «второй феодальный век», столь любимый Марком Блоком[94], где характерным ритуалом является посвящение в рыцари — его нам предстоит истолковать заново.
РАСЦВЕТ ПОСВЯЩЕНИЙ В РЫЦАРИ
Штрих, характерный не только для Нормандии: приблизительно с 1060 г. многие хартии и хроники, говоря о знатном наследнике, упоминают момент, когда «его сделали рыцарем» или же опоясали «воинским» поясом. Поначалу это приняли (прежде всего Марк Блок) за показатель нового статуса, по меньшей мере невиданного доселе подъема мелких вассалов, иногда происходящих из сервов, в статус наследственной знати. Так, согласно Блоку, произошел переход от «первого феодального века», сплетенного только из двусторонних связей человек — человек, ко «второму феодальному веку», для которого были характерны уже классы, классовое сознание. Это можно назвать мутацией тысяча сотого года. Перед мутацией тысячного года (как ее понимали авторы нескольких исследований, сделанных с 1950 г.) она имела то преимущество, что произошла в действительности.
Тем не менее надо переосмыслить ее, где «отжав воду», где изложив аргументы Марка Блока и старой исторической школы (в особенности Поля Гийермоза). В самом деле, о каком-то подъеме мелких всадников в средневековых документах нет и упоминания. Подробное рассмотрение этого вопроса не входит в задачи настоящего исследования{352}: молодое княжеское рыцарство слишком влечет к себе яркими реалиями, видными по хроникам, чтобы застревать в лабиринтах хартий XI в. или диссертаций XX в.! Социальный подъем в направлении рыцарства хорошо заметен повсюду. Но его совершает не какой-то класс воинов, поднимающихся за счет принадлежности к «рыцарству» (в техническом смысле «кавалерии»): это можно сказать только о сервах-министериалах, служащих монастырской или светской сеньории, которые обогащаются благодаря этой интендантской службе и при этом умеют приобрести внешность и образ жизни рыцарей, а значит знати. Мы видим, как некоторых из них разоблачают, им угрожают, но в целом их терпят. Все они вошли в состав рыцарства снизу, постепенно, совсем не путем торжественного посвящения. Они усвоили внешние признаки знати и рыцарства, чтобы окружающие забыли об их реальном статусе. С конца X в. (970 г.) сервы в Больё-сюр-Дордонь вооружаются копьями, а некий Стабилис, родившийся сервом святого Бенедикта и монахов Флери, скрылся от последних и стал кичиться конями, охотничьими собаками, соколами, вооруженной свитой и знатной супругой{353}. Далее их статус подтверждали акты феодального взаимодействия: они приносили оммаж в руки за фьеф и вели судебные тяжбы на равных с представителями признанной знати.
В XI в. никому не приходило в голову создавать новых рыцарей декретами. Это историкам Нового времени иногда казалось, что такое происходило по взмаху волшебной палочки, но это противоречило бы всем феодальным принципам каролингского и посткаролингского сеньориального порядка. Напротив, феодальный конформизм проявлялся в том, чтобы перекрывать дорогу людям такого типа, устраивать против них процессы, добиваясь, чтобы всплыла истина об их социальном происхождении от сервов — даже если потом придется идти на компромисс с ними.
