«За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят»
Вот как описаны злоключения красных кавалеристов, посланных с ответственным поручением в Киев: «Карантин во что бы то ни стало надо выдержать, – сказал я секретарю полкового партбюро. – И баня нужна лошадям, с горячей водой, с зеленым мылом, а у ветеринарного врача ни людей, ни мыла.
Секретарь принялся за прерванную работу. Я присел на скамеечку рядом с ним. Мои глаза непрерывно следили за движениями рук, ловко орудовавших кривым шилом и тонким сыромятным ушивальником. На коричневой коже оголовья одна за другой появлялись ровные, словно отпечатанные на машинке, строчки.
– А мы, – не прерывая работы, ответил мой собеседник, – сделаем субботник. Не в силах сами справиться – пошумим народу. И это будет по-ленински. Народ вытянет. Мы все: бойцы, командиры, политработники – засучим рукава и станем банщиками. Это не страшно. Все бойцы знают, что кони – это наше тонкое место. Только как быть с мылом? Наклевывается что-нибудь?
– Попросим в дивизии, – сказал я.
– А хватит ли того мыла? – Мостовой задумался. – Может, сделаем так. У завода в лесу лежат дрова, привезти нечем. Договоритесь с директором: мы перебросим ему топливо, а он нам – сахарку. За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят…
Еще в Кальнике наш ветеринар под честное слово получил в дивизии сверх нормы бочонок зеленого мыла. После первого же напоминания о долге в Киев, снабженные мешком сахару, отправились сотник Ротарев и взводный Почекайбрат, временно сдавший детей учителю.
Услышав, что речь идет о Горском – мастере “дворцовых переворотов”, и я заинтересовался рассказом Ротарева.
– Сколь мороки и мук набрались мы через тот куль сахару с Панасом Кузьмичом, так не доведи господь! – покачал головой уралец. – Еще в вагоне люди добрые сказывали: “Держите на базарах ухо востро. Там такие спецы, что на ходу подметки рвут. Как пчелы налетят. Не успеете оглянуться – заместо сахара подсунут куль трухи”.
– Если в этих смыслах, – оборвал сотника трубач-одессит, – то ваш Киев против нашей Одессы акнчательный пескарь.
– Что ваша хваленая Одесса, – перебил штаб-трубача полковой адъютант Ратов. – Возвращался я из отпуска. В Киеве жду поезда. Входит в вокзал пожилая женщина, а ей навстречу аккуратненькая девчонка, сует руку: “Здравствуйте, тетя, давно вас дожидаюсь”. А “тетя” ставит на пол корзинку, протягивает руку: “Что-то я тебя, племянница, сразу и не узнаю”. Пока шли расспросы да ответы, дружки “племянницы” утянули корзинку.
– Да, энтот куль сахарку дал нам канители, – продолжал Ротарев. – Перво-наперво пристала заградиловка. Отбивались мы от нее и в пути, а пуще всего на остановках, начиная с той чертовой Жмеринки… Заградиловцы – те дотошные, но и мы не спекулянты, не мешочники какие-нибудь! Едем по закону, и документальность у нас аккуратная…
– Наш Петр Филиппович хоча из бурлацкого племени, – сверкнув цыганскими глазами, заявил сотник Кикоть, – а по письменной части он любому студенту утрет нос.
– Ну, прибыли мы в конце концов и в ту матерь русских городов, значится, в самый Киев. Расспросили, как лучше всего добраться до Бессарабки, потому как нам сказали: только там корень всех корней. Идем к трамваю. За нами голодающие, которые с Волги. С трудом отбились. Внесли аккуратно наш груз на заднюю площадку. Смотрим в оба. Упаси бог кто-нибудь ножичком полоснет. Повек не обелишься перед начальством: добро-то казенное. А тут кондуктор является: “Гражданин и товарищи, признавайтесь, кого я еще не обилетил”. Мы молчим, думаем, энто нас не касается. Не по совести, считаем, брать деньги с защитников… Кондуктор задудел построже: “Которые непонимающие по-хорошему, к вам обращаюсь. Берите билеты на себя и на груз. Кончилась лафа нашармака кататься. Это вам, гражданцы, не семнадцатый год”. Одним словом, слупил он с нас огромный капитал – по две тысячи с носа за билет и пять тысяч за поклажу. “Ежели так пойдет дальше, – подумал я, – скоро сядем с Панас Кузьмичом на мель”. Какие наши деньжата, сами знаете. Тут еще, пока ехали, на станциях искус на искусе – белые паляницы, пшеничные коржи, куриные потроха – одним словом, весь мудреный нэп. За три года истомилась по всему энтому человеческая утроба. Ну, и побаловались чуток… Правда, от энтого лакомства мы не попузатели, но бумажники наши потонели изрядно.
– Говорят, наш камеронщик чуть не заехал кондуктору за “семнадцатый год”, – поинтересовался Храмков.
– Всего, что было, не перескажешь, – ответил Ротарев. – Дай бог выложить главное. Так вот, недалече от Бессарабки, на Малой Васильковской, нашли постоялый двор. Заперли куль с сахаром на крепкий замок. Тут же припужали хозяина: ежели не дай бог что, то не снести ему головы, потому как имущество наше кругом казенное. Пошли в чайную, а тут милиция. “Ваши документы! Откель у вас сахар?” Значит, сам хозяин постоялого уже просигналил. А как увидел, что все у нас по законной статье, опосля обеда привел какого-то шустренького человечка! И подумайте только, братцы, – кустаря-мыловара. На ловца и зверь грянул. Мы даже очень возрадовались: не шататься нам по базарам. Раз-раз, обтяпали дело – полкуля, значит, три пуда песку, за бочонок мыла. Хозяин постоялого потребовал полпуда. За маклерство. Ну, наш Панас Кузьмич, как знаете, человек щедрый. Свернул трехдюймовый шиш – получай, мол, с мыльного фабриканта. А энтот фабрикант говорит: “Мыло зараз варится, вечерком поспеет”. А пока решили мы со взводным так: один остается на постоялом, потому замок замком, а к замку и верный глаз не помешает. Не у себя дома. А другой пока что наведается на базар, присмотрится, что есть в рундучках, принюхается к киевским ценам. Я потопал на базар. Хожу по рядам – чего только нет. Про обжорный ряд не говорю – все есть. Одежи какой хотишь, начиная с господской. Были бы только деньжата. Хожу и думаю: откель все это развелось? Кажись, за революцию энту буржуазность давили все, кто хотел: мы за мироедство, махновцы за толстые кошельки, деникинцы за самостийность, самостийники за инородство, а стоило только объявить нэп – и полезла эта буржуазия, как поганки после хорошего летнего дождя.
– Опосля побывали мы с Панас Кузьмичом на всех базарах, – продолжал уралец, – что Бессарабка, что Владимирский, что Еврейский, что Сенной, что Житний – несусветное торжище, и все! Рундучок на рундучке, ларек на ларьке, а шуму-галдежу, а толкотни, а людей! Промежду прочим, и там немало энтих самых голодающих с Поволжья, а больше всего жулья и босоты. Сидят в холодке под рундуками и дуются в “три листика”. Мечут “тузик-мартузик, а деньги в картузик”. Сначала для видимости спустят своему же какой-то капиталец, а потом начнут стричь подряд всех простофиль. Как настригут полон чувал мильёнов, потешаются: “Рупь поставишь – два возьмешь, два поставишь – шиш возьмешь!”
А часы? Пока держишь в руках – ходют, а положил в карман – тпру, остановились. Дальше, как были до революции зазывалы, так обратно они пошли в ход. За руку тянут. А чего только нет на вывесках! И все больше стишки: “Помогайте Советской власти и мне отчасти”. Пришел на постоялый, а мой взводный храпит на полу, заслонил богатырским телом вход в чулан. Разбудил его. Постановили мы в тот день не обедать: деньжат осталось скудновато. Вечером хозяин постоялого повел нас к мыловару. Катим тачку, на ней куль с песком. Прибыли на Керосинную улицу. Въезжаем во двор, а там уже шурует милиция. Что оказалось? У того фабриканта в кастрюле варилось мыло… для видимости… а торговал он краденым. Добро милиция встряла впору. Повернули домой. Отругали хозяина, а сами решили держать ухо востро. Ходим по Евбазу, ищем мыло, а покупцы на сахар не дают покоя. Надокучили. Предлагают милиарды, а что с них толку. Нынче фунт хлеба две тысячи, а наутро, глядишь, – две с половиной. Вкратцах сказать, товарищи, за три дня прожились подчистую. Хозяин, так тот даже стал в кипятке отказывать. Говорит: “Чего трясетесь над кулем? Раскупорьте его. За сахар всего отпущу”. Так вот на той же Бессарабке сплавили бельишко, потом пошел в ход и портсигар – получил я его в Казани за джигитовку. Что делать? Будь зима, пошли бы пилить дрова, а то и скалывать лед с мостовых. Двинулись к причалам. Грузчики косятся: “Может, вы шашкой работаете и хорошо, а вот как вы спинами действуете, мы энтого не знаем. Ежели на полпая, то по рукам”. Покорились. Поработали с полдня, а тут слышим голос: “Привет рабочему классу!” Поднял голову, смотрю и не верю собственным глазам – по сходням катера прямо на меня идет Валентин Горский.
Тут Ротарев многозначительно уставился на меня, усмехнулся. Очевидно, вспомнил весеннюю историю в 6-м полку. Сотник продолжал:
– Поздоровались мы с ним, познакомил его со взводным, а он и спрашивает: “Что, вас из казачества турнули?” Говорим, что нас пока, слава богу, из казачества не выгнали, что находимся в командировке, да вот поистратились, жрать нечего. “Жрать нечего, – закатился смехом земляк, – так энто я вам в два счета улажу. Я казаков повсегда, – говорит он, – встречаю с почетом, хоча и обошлись со мной в казачестве, прямо скажу, неважнецки”. Мигом собрались. Горский повел нас на Контрактовую площадь, в какой-то подвальчик. Он впереди, мы сзади. Как взошел он на порог, остановился, повертел только кончиком кавказского пояска – и тут же навстречу хозяин, пожал ему ручку, усадил нас за стол. Смотрим, все почтительно здоровкаются с Горским. Думаю: “Важная он в энтих краях птица”. Половые понатаскали всякой всячины, водочки первый сорт. Горский говорит: “Не сумлевайтесь, плачу за все я”. Скажу без утайки, братцы, наш брат уралец ужасно горазд под выпивку закусить. Посмотрел я на Панаса Кузьмича и понял, что по энтой части шахтерский род тоже маху не даст. Горский пользовал блюда нормально, а мы со взводным навернули борща, улупили отбивные да шашлык, и всего в дуплете. Тут музыка врезала. Который сидел за фортупьянами, пошел отхлестывать: “Я получку проконьячу и в очко продую дачу, лопни, Жоржик, но держи фасон…” Мы поплакались Горскому, предъявили ему нашу ситуацию. А он: “Два пуда сахарку – и завтра будете с мылом”. А взводный ему без стеснения: “Дорого же, товарищ Горский, хочете вы слупить за свое угощение”. Он отвечает: “Энти два пуда пойдут не мне, а кому-то повыше, а не хочете – кормите на постоялом клопов”. Аккуратненько откусил ломтик сыру и говорит: “Люблю власть советскую, а сырок швейцарский”. Взводный не стерпел: “Да, товарищ Горский, поясок, вижу, вы любите узенький, а жизнь широкую”. Музыканты стараются: “Я жену подсуну заву… Приглашу в кино я Клаву… Лопни, Жоржик, но держи фасон…”
