– Ну вот, Борис, – сказал Кузнецов, – теперь мы с тобой должны еще выпить. Это мои гироприборы дали команду, а твоя автоматика впервые на первой же ракете безотказно сработала на выключение. Твои рулевые машины честно боролись за жизнь ракеты.
Это были достаточно убедительные аргументы, чтобы прикончить бутылку.
Утром всем было известно о пожаре. Но в чем его причина? Уже передавались придуманные «достоверные» версии. Собрались Госкомиссия, техническое руководство и все, кто мог протолкнуться в небольшой зал заседаний.
Воскресенский и Носов доложили о наблюдении за пуском в перископы. Они обратили внимание на сильное пламя, которое поднималось с выходом двигателей на предварительную ступень до самых опорных конусов. Блоки первой ступени снаружи были охвачены пламенем по всей высоте, но с выходом двигателей на режим главной ступени, по-видимому, потоком воздуха пламя было сбито и ракета взлетела совершенно чистая. Пожара при взлете они не заметили, тем не менее источник пожара на блоке «Д» был обнаружен однозначно. Датчик давления керосина после насоса сначала показал нормальное нарастание, затем давление стало падать и дошло до нуля. Это свидетельствовало о потере герметичности в магистрали подачи керосина в двигатель. ТНА блока «Д» работал нормально, и керосин под большим давлением хлестал через какую-то дыру. В хвостовом отсеке пожар начался еще на старте.
Просто удивительно, что ракета смогла лететь еще 100 секунд! Она героически боролась! Ей так немного осталось до разделения!
Центральный блок замечаний не имел. Если бы она продержалась еще секунд пять-десять, прошла бы команда на разделение и тогда вторая ступень, получив свободу, могла бы продолжить полет.
Как же обидно! В первом полете – и такой типичный дефект, который должен был быть обнаружен на Земле, еще при испытаниях на технической позиции. Горячие обсуждения до и после заседаний подтвердили, что нарушение герметичности возможно при длительной транспортировке, тряске по железной дороге. Такие случаи были еще даже на Р-1. В 1950 году для Р-1 и Р-2 ввели обязательное требование – пневмоиспытания после железнодорожной транспортировки. Удары на стыках рельсов при перевозке на тысячи километров способны раскачать многочисленные фланцевые и штуцерные соединения топливных магистралей. А при резонансе даже бывали случаи поломок свободно проложенных трубопроводов. Все ракеты проходили на ТП пневмоиспытания. А для Р-7 о них забыли!
Хотя нарушение герметичности произошло в магистрали, подведомственной Глушко, мы все чувствовали свою вину. Воскресенский, справедливо считавший себя специалистом по пневмогидравлическим схемам и их испытаниям, ругал себя, заместителя Глушко – Курбатова, наших конструкторов Вольцифера и Райкова, курировавших двигательные системы. Королев на этот раз не чувствовал себя виноватым. Он был удовлетворен тем, что Глушко наказан за свою самоуверенность и демонстративную невозмутимость перед пуском.
Именинниками чувствовали себя управленцы. Поведение автомата стабилизации, всех приборов и рулевых машин почти полностью соответствовало графикам осциллограмм, которые Жернова получила на электронной модели. Мы с ней тщательно анализировали осциллограммы и сравнивали различные участки теперь уже реального полета, записанные на пленках «Трала». «А я почему-то боялась за ваши рулевые машины. Смотрите, как хорошо они отзывались на все команды, как упорно боролись за жизнь ракеты».
Так закончилась жизнь первой «семерки» за номером пять. Боги все-таки не упустили случая и наказали нас за потерю бдительности.
Было решено срочно готовить следующую машину – номер шесть, или, по заводскому обозначению, M1-6. Всем участникам работ вылет в Москву был запрещен. Члены Госкомиссии вылетали только с разрешения председателя. Работники промышленности – с разрешения Королева.
Для пакета номер шесть срочно разработали и ввели испытания всех стыков на герметичность. И не зря. Обнаружили такое количество потенциальных источников пожаров, что удивились, почему на предыдущей «семерке» загорелся только блок «Д». После рассказов о пламени, охватившем всю нижнюю часть ракеты перед подъемом, решили дополнительно усилить теплозащиту всех бортовых кабелей.
Тем временем на посту председателя Госкомиссии Рябикова сменил Константин Николаевич Руднев. Королев улетел в Москву готовить решение и форсировать планы по спутникам, о чем он не любил много говорить, я полагаю, по причине «тьфу, тьфу, как бы не сглазить». Была у него такая черточка в характере. Мы это знали, но не злословили.
На полигоне начиналась нестерпимая жара. Многоцветие тюльпанов заканчивалось. Степь высохла, начала выгорать и принимать сплошной рыжевато-серый цвет. МИК постепенно прогревался, и работать на технической позиции было приятно только вечерами и по ночам, когда открывали широкие ворота для продувки остывшим воздухом.
Сколько раз за сутки я выходил из домика и шагал по изученной до последнего камушка тропе в МИК! Тогда только достраивались солдатские казармы на пригорке, пожарное депо слева от бетонки и большая столовая по дороге к МИКу. Эту дорогу из жилой зоны на ТП я проделывал все последующие годы и в нестерпимую жару, и преодолевая ледяной ветер, и вдыхая полной грудью пьянящий весенний степной воздух.
В первый год жизни на полигоне бетонка от «десятки» до нашей «двойки», далее до МИКа и стартовой площадки – «единички» – проходила по голой степи. Только слева, если ехать от станции Тюратам, пролегала такая же одинокая железнодорожная ветка, по которой ходили поезда, отвозившие утром офицеров на службу и вечером забиравшие их домой.
Постепенно степь застраивалась. Уже через два года по дороге к МИКу можно было шагать по пешеходным тротуарам, проложенным рядом с бетонкой. Жару чуть смягчали тени от тополей, высаженных вдоль дороги, и тонкие струйки орошения, спасавшие первые насаждения от неминуемой гибели.
В апреле 1991 года на празднествах по случаю тридцатилетия полета Гагарина этот путь я прошел с фотоаппаратом на правах гостя, ветерана и туриста. Я шел по тому же пути, что и тридцать четыре года назад, но это была дорога, где «все то и не то».
Степи, той самой, нестерпимо жаркой и обжигающе холодной, пыльной и цветущей тюльпанами степи Казахстана уже просто не было видно. Любоваться можно было только многочисленными служебными зданиями, ведомственными коттеджами и далекой панорамой грандиозных корпусов, построенных по программам Н-1, «Энергия» – «Буран» и многим другим. Только пожарное депо слева, казармы справа на пригорке и труба первой котельной в низинке у железной дороги остались нетронутыми и напоминали о таком далеком, трудном, но замечательном времени.
Когда в те первые годы я шел в МИК или возвращался усталый, чтобы перейти к «горизонтальным испытаниям» – так мы называли кратковременный отдых, – каждый встречный был мне товарищем, другом или, во всяком случае, единомышленником. Я был уверен, что здесь у меня нет врагов. Нечего и некого бояться, кроме «бобов» и «хомутов», которые подбросит очередная ракета. Но это был не страх, а смысл нашей деятельности. Мы все получали истинное удовольствие от поиска и раскрытия своих собственных ошибок. Когда готовили очередную ракету к пуску, она демонстрировала и вытворяла всегда новые непредвиденные капризы, но мы не горевали. Знали, что очередной «каприз» – не последний.
В первые годы работ на полигоне нас, людей разных рангов: маршала и солдата, министра, главного конструктора и молодого инженера – объединяла некая общность. Мы все были строго засекречены. О нас пока не писали в газетах, еще не вещал на весь мир по радио о наших успехах голос Левитана. Но взлетающую ракету не спрячешь от тысяч глаз. Каждый, видевший ее факел, чувствовал себя приобщенным к чему-то такому, что объединяло его со всеми остальными, кто здесь был, независимо от того, кто чем занимался.
Но ракеты с нашими чувствами не считались. Вторая по счету пусков и шестая по номеру «семерка» просто не пожелала улететь.
Мы создавали ракету Р-7 как оружие. Одним из важнейших показателей для ракеты, даже межконтинентальной, является время готовности, то есть длительность цикла подготовки от момента доставки на стартовую позицию до пуска. Для обеспечения первого пуска мы затратили на стартовой позиции почти 10 суток. Все отлично понимали, что дальше мириться с таким длительным циклом нельзя. Поэтому, кроме всех прочих задач, решили отрабатывать предстартовые испытания, строго нормируя время всех операций.
Ракету номер шесть доставили на старт 5 июня, через 20 суток после первого пуска. Тогда такой интервал нам казался приемлемым с учетом большого числа доработок и дополнительных пневмоиспытаний, которые провели на ТП.
Подготовка и испытания на старте шли значительно быстрее, и уже через пять суток ракета была заправлена и готова к пуску. Все расписание пуска повторялось. Но если в первый раз было много треволнений и различных прогнозов, то при втором пуске у всех оптимизма было куда больше. Ведь на предыдущем дошли почти до самого волнующего и загадочного – разделения.
