Далее.... подбор людей для "дворцового переворота". Это было, когда образовался блок с Каменевым и Зиновьевым. В тот период мы также встречались с Сырцовым и Ломинадзе".(128)
"Летом 1932 года Пятаков рассказал мне о его встрече с Седовым относительно политики террора Томского. В то время Пятаков и я полагали, что это не было нашей идеей, но мы решили, что вскоре мы сможем найти общий язык, и что наши различия в борьбе против Сталина будут преодолены".(129)
"К этому же периоду относится создание группы заговорщиков в Красной Армии. Я слышал об этом от Томского и Енукидзе, которые рассказывали мне, что в верхних эшелонах Красной Армии правые, зиновьевцы и троцкисты объединили свои силы; мне назывались имена - я не поручусь, что точно помню их все - но среди тех, что я вспомнил, были Тухачевский, Корк, Примаков и Путна.
Соответственно выстраивалась линия связи с центром правых: группа военных, Енукидзе, Томский и мы".(130)
"В 1933-1934 годах кулачество уже было разгромлено, повстанческие движения представлялись невозможными, поэтому в центре правой организации вновь настали времена, когда направление на контрреволюционный заговор с целью переворота стало главной идеей...
В ряды заговорщиков входили: силы, стоявшие за Енукидзе плюс Ягода, их организации в Кремле и НКВД; Енукидзе также сумел примерно в то же время привлечь на свою сторону, как я помню, бывшего коменданта Кремля Петерсона, который, между прочим, в свое время был комендантом поезда Троцкого.
Затем была военная организация заговорщиков: Тухачевский, Корк и другие".(131)
"Во время подготовки к Семнадцатому Съезду партии Томский выдал идею, что военный переворот должен произойти прямо перед открытием съезда. По мысли Томского, составной частью переворота должно было стать ужасное злодеяние: арест делегатов партийного съезда.
Эта идея Томского была рассмотрена во время дискуссии, хотя и довольно поверхностно; но возражения по этому поводу последовали со всех сторон...
Пятаков отвергал эту идею не по соображениям принципиальности, а по тактическим соображениям, так как это могло бы вызвать крайнее возмущение среди масс... Но сам факт того, что эта идея была понята и была предметом обсуждения, говорит достаточно ясно о преступности и чудовищности такого рода организаций".(132)
"Летом 1932 года Радек рассказывал мне, что от Троцкого пришло послание о том, что он ведет переговоры с немцами, и что он уже пообещал немцам некоторые территориальные уступки, включая Украину...
Я должен сказать, что тогда, в то время, я возражал Радеку. Радек подтвердил это в своих показаниях, как он точно также подтвердил свои разногласия со мной, подтвердил, что я возражал ему, что я считал необходимым, что он, Радек, должен написать и рассказать Троцкому, что тот в своих переговорах зашел слишком далеко, что это может повредить не только ему, но и всем его союзникам, в особенности нам, правым заговорщикам, и что для нас это представляет некую катастрофу. Я понимал, что с ростом патриотизма масс, в чем не было никаких сомнений, такая позиция Троцкого была политически неблагоразумной".(133)
"Я выдвинул аргумент, что поскольку это должен быть военный переворот, тогда по логике вещей группа военных заговорщиков должна иметь чрезвычайно большое влияние, и, как это всегда бывает в таких случаях, было бы справедливо полагать, что из среды этой группы влиятельных контрреволюционеров, которые будут управлять большими материальными силами, а значит и политическими силами, может вырасти своеобразная угроза бонапартизма. И бонапартисты - я думал именно о Тухачевском - могли бы начать избавляться от своих союзников и, что называется, действовать в "стиле Наполеона". В своих переговорах я всегда называл Тухачевского "потенциальный маленький Наполеон", а вы знаете, как поступил Наполеон с так называемыми идеологами.
"Вышинский: "И вы считали себя идеологом?"
Бухарин: "Как идеологом контрреволюционного переворота, так и его участником. Вы, конечно, предпочли бы услышать, что я считаю себя шпионом, но я никогда не считал себя шпионом, в том числе и сейчас не считаю".
Вышинский: "Более правильным было бы, если вы именно так считали".
Бухарин: "Это ваше мнение, у меня другое мнение".(134)
Когда подошло время для его последнего слова, Бухарин уже знал, что его дело пропащее. Коэн может выискать в этом выступлении "блестящую защиту действительного большевизма" и "осуждение Сталинизма". С другой стороны, коммунисты слышат человека, много лет боровшегося против социализма, который бесповоротно встал на позиции ревизионизма, и который, глядя в могилу, осознал, что его ревизионизм, захватывавший его в ходе жестокой классовой борьбы, привел его к измене.
"Эта чистая логика борьбы сопровождалась вырождением идей и расстройством психологии...
На этом основании для меня выглядит вполне возможным то, что каждый из нас, сидящих здесь на скамье подсудимых, страдал от особого раздвоения ума, не веря сам себе, что он участвует в контрреволюционном деле... Отсюда и был полупаралич воли, запаздывание рефлексов.... Противоречия, возникшие между ростом нашего предательства и замедлением рефлексов, отражали отношение контрреволюционера, или растущего контрреволюционера, в условиях развивающегося социалистического строительства. Возникает двойная психология...
Даже я иногда был увлечен сюжетами социалистического строительства, о которых писал, хотя еще утром я отвергал это практическими делами преступного характера. И возникало то, что в философии Гегеля носит название самого несчастного разума. Этот несчастный разум отличается от обычного несчастного разума только тем, что он еще и преступный разум.
Мощь пролетарского государства нашла свое выражение не только в том, что оно разгромило контрреволюционные банды, но и в том, что его враги разложились изнутри, их воля была дезорганизована. Никогда ничего подобного не могло произойти в какой-либо капиталистической стране...
Раскаяние часто сопровождается различными абсолютно абсурдными вещами, подобно посыпанию головы золой. За себя я должен сказать, что в тюрьме, где я находился около года, я работал, читал и был в полном благоразумии. Это будет служить отрицанию всех небылиц и абсурдных контрреволюционных выдумок.
Предположат и гипноз. Но я проводил свою защиту в суде с легальной позиции, хотя и поставившей меня в затруднительное положение, споря с государственным обвинителем; и любой человек, имея даже самый малый опыт в этой области медицины, должен признать, что гипноз такого рода совершенно невозможен...
Сейчас я должен высказаться о причинах моего раскаяния. Конечно, надо признать, что вменяемые мне улики играют важную роль. Три месяца я отказывался говорить. Затем я начал давать показания. Почему? Потому что, находясь в тюрьме, я сделал переоценку всего моего прошлого. Ибо когда вы спрашиваете себя: "Если ты должен умереть, то ради чего ты умираешь?" - абсолютно черная пустота возникает внезапно перед вами с пугающей очевидностью. Умирать не за что, если хочешь умереть без покаяния. И напротив, все положительное, что сверкает и блестит в Советском Союзе, приобрело новое измерение в умах людей. Это полностью разоружило меня и заставило согнуть колени перед партией и страной...
Дело, конечно, не просто в раскаянии, или в моем особом раскаянии. Суд может выдать приговор без него. Признание обвиняемых не суть важно. Признание обвиняемых - это средневековый принцип юриспруденции. Но здесь мы имеем дело с внутренним разложением и уничтожением сил контрреволюции. И надо быть Троцким, чтобы не сложить оружия.
Я чувствую своим долгом сказать здесь, что среди всех сил, на которых основывалась тактика контрреволюционеров, Троцкий был принципиальной движущей силой.
Я сразу могу предположить, что Троцкий и другие мои союзники по преступлению, как и Второй Интернационал, в особенности после моих бесед с Николаевским, будут пытаться защитить нас, особенно и специально - меня. Я отказываюсь от этой защиты, потому что я склоняюсь перед страной, перед партией, перед всем народом".(135)
От Бухарина до Горбачева.
Антикоммунистический автор Стивен Коэн написал в 1973 году очень доброжелательную биографию Бухарина, который был представлен как последний "Большевик". Весьма трогательно увидеть, как заклятый антикоммунист "оплакивает конец Бухарина и русского большевизма".(136) Другой сторонник Бухарина, Рой Медведев, сделал то же самое в эпиграфе:
"Сталинизм не может расцениваться как марксизм-ленинизм, или коммунизм тридцатых годов. То, что представлял Сталин в теории и практике, является искажением коммунистического движения...
Процесс очищения коммунистического движения, удаления всех слоев сталинистской грязи, еще не закончен. Он должен быть проведен до конца".(137)
