После бесед с Борманом и несмотря на жгучее желание лишить украинцев всех остальных медицинских услуг, Гитлер согласился с тем, что местное население следует поощрять использовать выдаваемые нацистами противозачаточные средства. Однако всего за несколько недель до поездки Бормана по украинской сельской местности, ставшей для последнего настоящим откровением, один особо усердный чиновник, будучи уверенным, что непременно угодит Гитлеру, решил запретить все противозачаточные средства на оккупированных территориях. Аргументировал он это тем, что противозачаточные средства принадлежат к медицинским благам, которые фюрер приказал запретить к использованию местным населением. Узнав об этом, Гитлер пришел в ярость: «Если хоть один идиот рискнет отдать подобный приказ на оккупированных территориях, я его лично пристрелю как бешеную собаку! На восточных землях эти средства следует не только разрешать, но и активно распространять, потому как бесконечное размножение негерманского населения не в наших интересах»12.
Уже на следующий день после выступления Гитлера Борман передал распоряжение фюрера об «активном распространении» противозачаточных средств на Востоке Розенбергу. В его записке также значилось, что «ни при каких обстоятельствах на оккупированных территориях не должно появиться ни одной немецкой больницы»13.
В министерстве воцарилась полная сумятица, многие не верили, что приказ о распространении противозачаточных средств на самом деле поступил от Гитлера. Но, по крайней мере, министерство Розенберга не получило приказ воплощать это распоряжение в жизнь. Это сделал Кох, который более чем охотно добавил эти вызванные расистскими взглядами меры к собственному огромному плану карательных действий против украинцев14.
История с противозачаточными средствами поучительна не только тем, что демонстрирует, сколь значительное внимание Гитлер и Борман могли уделять мелочам, но также и тем, что именно в ней проявилась расистская подоплека всех действий Гитлера. С его точки зрения, одной из ключевых целей операции «Барбаросса» было не позволить, чтобы славяне «размножались как черви в навозной куче».
Для Алексея Брыся неприятие нового режима, которое росло в нем из-за отношения немцев к украинцам (а с недавних пор избиения и казни в его родном городе стали привычным делом), выплеснулось наружу 12 сентября 1942 года. Стоял погожий осенний день. Брысь наблюдал за тем, как на улице возле центра Горохова местные жители раскупают имущество евреев, убитых немцами, – горшки, кастрюли и прочую кухонную утварь. Но к действию Брыся побудил не этот факт. (В ответ на наши настойчивые расспросы он пояснил, что спокойно относится к тому, что и немцы, и украинцы наживались на гибели местных евреев: «Не думаю, что они понимали, что за вещи они покупают. Они просто воспользовались возможностью купить хотя бы что-то»). Однако в тот день один из местных попытался пройти без очереди, и какой-то немецкий солдат, следивший за распродажей, избил того палкой. У Брыся внутри что-то оборвалось, когда он увидел, как избивают его соотечественника, и он схватил немецкого полицейского за воротник. «Почему вы позволяете ему избивать этого человека?» – кричал Брысь представителям немецкой администрации, стоявшим неподалеку.
Немцы потрясенно смотрели на него. Да кто такой этот «раб», осмелившийся поднять руку на человека высшей расы? Тут сотрудник немецкой администрации опомнился и закричал: «Раус!» («Убирайся вон!»). Но Брысь не двинулся с места – не знал, что ему теперь делать. Немец закричал снова и ударил Брыся палкой. С этого момента жизнь Брыся переменилась. Он ударил в ответ. «Я неожиданно возомнил себя кем-то вроде рыцаря… Казалось, я сошел с ума… Потерял всякий страх перед немцами. Когда тебя вот так бьют, тебя сначала обуревают эмоции, и лишь потом начинаешь думать о последствиях». Брысь подался вперед, выхватил у немца палку из рук и оттолкнул его так, что тот упал наземь. Потом ударил его ногой по голове. Коллега поверженного представителя германской администрации потянулся за пистолетом. И только он начал расстегивать кобуру, Брысь бросился бежать.
Мелетий Семенюк был тогда среди горожан на улице, и по сей день он помнит о поступке Брыся: «Мне он показался настоящим героем, особенно, наверное, потому, что, как я знал, раньше сам работал на немцев». Увидев, как немецкий полицейский избивает того несчастного, Семенюк и сам был готов броситься на его защиту: «Ненавижу их всех. Но Брысь первым вступил в противостояние с оккупантами».
Немцы устроили на Брыся облаву. Они сразу отправили полицию в дом, где он жил вместе с семьей. Его родственников жестоко избили и отправили в концентрационный лагерь. По всему городу развесили объявления о розыске, в которых предлагали награду в десять тысяч рейхсмарок за его поимку. Но Брысь скрылся в лесу. Раньше он работал на немцев, а теперь решил с ними бороться.
История из жизни Алексея Брыся – лишь одна из тысяч подобных историй, перевернувших жизнь других разочаровавшихся украинцев, хотя и немногие из них осмелились оказать настолько яростное сопротивление немцам. И поскольку, похоже, не возникает никаких сомнений в связи между жестокостью немецкой администрации и созданием движения сопротивления, то в результате люди, подобные Коху, являющиеся физическим воплощением идей Гитлера, оказались очень удобными козлами отпущения. Офицер артиллерии Рюдигер фон Райхерт заметил, что «радушие» местного населения изменилось, когда оно «ощутило на своей шкуре последствия управления немецкой гражданской администрации, которая пришла вслед за военными. Естественно, слухи о том, что оккупанты считают себя представителями высшей расы и относятся ко всем как к рабам, разнеслись очень быстро». Бывший офицер танковой дивизии, Вальтер Шеффер-Кенерт, соглашается со своим сослуживцем. «Мы пришли к ним под видом освободителей, – вспоминает он, – чтобы избавить их от гнета большевиков. Если хотите знать мое мнение, то нацисты были слишком глупы, чтобы грамотно использовать такой козырь. Понимаете, мы действительно могли бы стать для них освободителями, но нацистская идея, что местное население – люди второго сорта, была смехотворна. И русские, и украинцы были такими же людьми, как и мы сами, с большим чувством собственного достоинства».
Многие другие немецкие солдаты придерживались такого же мнения: они пытались оправдать вермахт, утверждая, что ответственность за жестокое обращение с гражданским населением оккупированных территорий несет нацистская администрация – чиновники, подобные Коху. Однако это утверждение не соответствовало действительности: ведь Кох управлял не всей Украиной. В то время как большая часть территорий республики действительно была под управлением его рейхскомиссариата, Галиция и Волынь на Западе были объединены с Генерал-губернаторством под руководством гауляйтера Ганса Франка, а прифронтовые районы, в том числе восточноукраинский город Харьков, подпадали под юрисдикцию германских военных властей. При этом население бывшей столицы Украины пострадало гораздо больше, чем жители управляемого Кохом Горохова, родного города Брыся.
Зимой 1942/43 года по вине немецкой военной администрации Харьков охватил страшный голод, от которого погибли тысячи мирных жителей (точное число жертв нацистского режима в этом городе остается неизвестным и по сей день – по некоторым оценкам, тогда погибло около ста тысяч харьковчан). В то время как армия реквизировала для собственных нужд огромное количество продовольствия, большая часть населения была вообще лишена снабжения со стороны немцев. Солдаты видели, как наиболее слабые – в основном женщины, дети и старики – погибали от голода.
«Их мало заботило то, что вокруг умирают люди, – рассказывает Инна Гаврильченко, вспоминая, как военное правление относилось к жителям города. – Им было все равно… Не думаю, что это их сколько-нибудь волновало». Во время оккупации Инна была подростком, а потому хорошо помнит, как жители города пытались выжить в то сложное время: «Сначала убивали и ели бродячих собак. Но собак хватило ненадолго. Люди стали есть крыс, голубей, ворон». Когда животных не осталось, самые отчаявшиеся начали есть человечину. «Находились и такие, которые раскапывали свежие могилы, чтобы достать тела недавно умерших сограждан. Из добытого готовили всяческую снедь: из костей делали холодец, мясо варили и даже пекли некое подобие пирогов»[13].
Германская военная администрация не только лишила неработающее население Харькова каких бы то ни было средств к пропитанию: был строжайше запрещен въезд и выезд из города. Горожане не имели возможности «ходить на менку»[14]. В результате горячо любимый отец умер от голода на глазах у Инны. Хоронить было некому и не на что: обезумевшая от горя и голода девочка восемь дней пробыла рядом с покойником – сидела у его постели, разговаривала с ним[15]. Пришла соседка, помогла подготовить тело к погребению. «Я очень долго боялась, что его зарыли живым, – говорит Инна, – вдруг это была летаргия? Когда я сидела над ним, мне иногда казалось, что я слышу, как он тяжело вздыхает. Возможно, в результате разложения из его тела просто выходили газы… Не знаю».
