Отец против моего членства в Юнгфольке возражений не имел: ну что худого в том, что парень будет со сверстниками? Сколько его помню, он всегда был большим либералом – живи и жить давай другим. Для меня же Юнгфольк был «Dufte»! (вышедший из употребления берлинский сленг, буквально «запахи, ароматы», в переносном смысле – нечто сверхпрекрасное. – В.К.). Во-первых, ты сразу получал форму: зимой – куртку и брюки, летом коричневую рубашку и короткие штаны, галстук. Самой замечательной частью формы был ремень с надписью «Blut und Ehre» («Кровь и честь») на пряжке. Рядовой член Юнгфолька назывался «пимф» (Pimf). Им ты не становился автоматически – сначала необходимо было пройти испытания, некоторые из них, например, десятикилометровая пробежка с пятикилограммовой выкладкой – ранец, фляга, спальный и вещевой мешки, плащ-палатка – были нелегкими. Нам пришлось бежать от Шпандау до суда первой инстанции в Шарлоттенбурге (район Берлина, в свое время центр Западного Берлина. – В.К.) и обратно, иные из друзей совершенно выдохлись. Зато как мы гордились, выдержав эту так называемую «пробу пимфа» (Pimfprobe)! В награду нам выдали ножи с надписью «Blut und Ehre» (так называемый HJ-Fahrtenmesser – «походный нож Гитлерюгенда» – декоративное оружие, формой напоминавшее штык; заточив клинок, вполне можно использовать в качестве боевого ножа. – В.К.), они крепились на ремне. Мы также получили право носить погоны и значок Юнгфолька.
На два часа каждую среду, субботу и каждое второе воскресенье мы должны были появляться в назначенное место на «службу». Здесь с нами занимались спортом и военным делом: строевой под барабан, учениями на местности, уроками по картам в масштабах 1:25 000 и 1:100 000 и т. д. Все это было прекрасно организовано и для нас в том возрасте, когда хочется открывать новое, превращалось в увлекательную игру. В особенности походы в ночное время воспринимались как захватывающее приключение. В десятилетнем возрасте мы владели картой Генерального штаба не хуже любого профессионального военного, а также умели ходить по азимуту, маскироваться, передавать донесения и многое другое.
Разумеется, не обходилось и без идеологической обработки. Уже для сдачи пимф-пробы требовалось знать биографию фюрера, тексты «Песни немцев» («Deutschlandlied» – немецкий гимн, сегодня исполняется с другим текстом, чем тогда. – В.К.), «Песни Хорста Бесселя» («Horst-Wessel-Lied» – неофициальный партийный гимн национал-социалистов. – В.К.) и «Песни знамени Гитлерюгенда» («Fahnenlied der Hitlerjugend»).
Заученное в Юнгфольке я пересказывал дома. В связи с этим припоминаю два случая. Однажды я распространялся дома о предательстве евреев в Первую мировую. Родители частенько иронизировали над моими речами, правда, я не всегда понимал их насмешки. В этот раз отец был серьезен: «Да, а я, вот, например, знаю нескольких евреев – кавалеров Pour le Merite (до конца Первой мировой войны – высшая военная награда; лица, награжденные орденом, имели право на особые воинские почести. – В.К.). Так что думай, о чем говоришь». Отцовские слова огорошили: такое в голове не укладывалось. У меня нашлось достаточно благоразумия никому, даже близким друзьям, об этом разговоре не рассказывать. Другой раз, направляясь в школу, я проходил мимо магазина, где наша семья испокон веку приобретала обувь. За долгие годы хозяева стали добрыми друзьями. Витрина была разбита, все размалевано. Помню, я не на шутку расстроился: одно дело повторять общие фразы, совсем другое – когда это касается хорошо знакомых, даже близких людей. Сильно огорчилась и мать: где мы теперь будем покупать башмаки?
Наступил 1939 год. Уже осенью по соседству с нами, в поле, установили зенитную батарею. Тогда же я стал свидетелем первых бомбежек города. А еще в августе был призван из запаса мой отец. Как оказалось, адмирал Дениц настроил подводных лодок, забыв подумать об обучении экипажей. Поэтому начиная с апреля 1939 года в Кригсмарине скребли всех подводников – ветеранов Первой мировой войны. Им предстояло освоить новую технику и обучить ей молодежь. Попутно они должны были нести активную службу на имевшихся к тому времени в наличии подводных лодках. Отец плавал в составе флотилии, патрулировавшей Балтийское море. Уже в 1940 году его списали на берег, он продолжил службу в береговой охране. Война для него завершилась в Сплите, Югославия. Освободившись из американского лагеря для военнопленных в итальянском Римини, он возвратился домой летом 1946 года. Его послужной список – бумага, привезенная из лагеря, – сильно выручил нас в 1976 году: от моего старшего сына-врача, защищавшего диссертацию в Институте Роберта Коха, потребовалось подтверждение немецкого происхождения. Все прочие свидетельства явились для чиновников недостаточными. Тогда и пригодился документ о службе отца в кайзеровском подводном флоте, куда, как известно, брали лишь немцев.
С уходом отца вся работа легла на плечи матери. Для нее наступило тяжелое время. Для меня с началом войны тоже кое-что изменилось: уроки в школе часто срывались, их уже не воспринимали так серьезно; зимние каникулы растянулись: возникли проблемы с отоплением классов; молодых учителей призвали в вермахт, их заменили старики-пенсионеры. Школы в то время разделялись для мальчиков и для девочек, совместного обучения, как теперь, не существовало. Для нас, мальчишек, любимым занятием стали поиски осколков гранат – побочный продукт бомбежек. В табачных или обувных магазинах мы выпрашивали коробки из-под сигар или обувные картонки, куда складывались найденные сокровища. Придя в школу, первым делом доставали не учебники, а наши коробки, и начинался оживленный обмен: за гнутый осколок давали пять простых и т. п.
Решительный перелом в моей жизни наступил в 1940 году: как особо одаренный ученик, я попал в кандидаты для продолжения учебы в педагогическом училище (Lehrerbildungsanstalt (LBA).
(Педучилища создавались по австрийскому образцу, согласно указу Гитлера от 1940 года. Они просуществовали до конца войны. Их создание обуславливалось острой нехваткой учителей, в том числе вследствие призыва в вермахт, потерь на фронте. В учащиеся набирались дети из малообеспеченных семей, показавшие хорошие успехи в спорте и в учебе. Новым, в сравнении с австрийским образцом, явился перевод учащихся на казарменное положение. Помимо любви к казарме, присущей тоталитарному режиму, такой перевод преследовал цель освободить малоимущих родителей от затрат: в интернатах все расходы (форма, питание, проживание, карманные деньги, обучение) брало на себя государство. В одной из речей по поводу педучилищ, произнесенной в 1943 году, Гитлер заявил: «Мои мужчины не нужны мне в школе, для этого у меня есть мои женщины». Так что, вероятно, существовали и иные планы будущего использования выпускников. – В.К.)
Я в то время и не подозревал о наличии у меня каких-то способностей. Правда, я был прилежным учеником, учился легко и с охотой. Герр Нитцш, отбиравший кандидатов, относился ко мне с симпатией. Было ему где-то 72–75 лет. Успев пожить на пенсии, он теперь возвратился в школу, т. к. молодые учителя ушли на фронт.
Особо хочу подчеркнуть, что «карьера» в Юнгфольке не имела никакого отношения к делу. Педагогические училища не стоит путать со школами Адольфа Гитлера (Adolf-Hitler-Schulen (AHS) и Национально-политическими воспитательными учреждениями (National-politischen Erziehungsanstalten) – те готовили совсем другие кадры. Я с детства отличался в спорте, мои успехи – уже через год после приема в Юнгфольк я стал югендшафтсфюрером (= командир звена, обычно 10–15 человек. – В.К.) и, позднее, в 13 лет, юнгцугфюрером (= командир отряда из трех звеньев. – В.К.) – объясняются этим обстоятельством. Сегодня о таких вещах как-то не принято говорить, существуют разные мнения по их поводу. В наше оправдание замечу, то время несопоставимо с теперешним в отношении информации. Что мы знали? – Кино. Каждый сеанс начинался с Вохеншау (Wochenschau – «Недельное обозрение», пропагандистский киножурнал. – В.К.). Тогда в одном Шпандау насчитывалось не меньше полутора дюжин кинотеатров, теперь их всего два, да и в тех негусто зрителей. Телевидения, Интернета – ничего такого не было, а потому отсутствовала и возможность получить альтернативную информацию.
Для меня учеба в педучилище означала отъезд из дома, переселение в интернат, что мне совсем не улыбалось. Я посоветовался с матерью. Помню, мать копала картошку – дело было осенью 1940 года. «Подумай хорошенько, – сказала она, – мне в свое время было сделано аналогичное предложение, и я до сих пор раскаиваюсь в том, что отказалась. Конечно, теперь я Мастер птицеводства – на жизнь, однако, можно зарабатывать и другим способом». Поразмыслив, я решил не торопиться с отказом.
Так я попал на три недели в так называемой отборочный лагерь (Musterungslager) Церпеншлойзе (Zerpenschleuse) к северу от Берлина, где, не особо на это рассчитывая – я все еще не относился к делу всерьез, – оказался в числе успешно выдержавших испытания. Мне пришла повестка на Пасху 1941 года явиться в нижнесилезский Либенталь (Liebenthal, ныне Любомеж в Польше. – В.К).
