Рассказывает Владимир Кузовов: «В бутылке что было? То, что он оставлял на свой последний час. Я думаю, дальше объяснять не надо, что один глоток или два, и нам уже некого было бы везти в Смоленск».
Для Кузовова Зыков был серьезным противником: волевой человек, не обделенный ни силой, ни умом. За жизнь он цеплялся до последнего. В камере смертников смоленской тюрьмы Фёдор Зыков написал стихи: «Меня презирают напрасно. Причина в родине и власти. Поэтому мне так обидно. И жить на свете тяжело».
Для следователя работать с подобными субъектами очень непросто. Приходилось проводить десятки допросов, просить показать на карте места событий, назвать даты, сопоставлять, искать противоречия, сравнивать с показаниями свидетелей и снова допрашивать.
Говорит Владимир Кузовов: «Работая с Зыковым как с обвиняемым по уголовному делу, приходилось отмечать его постоянную настороженность. Он постоянно контролировал все свои слова, старался лишнего ничего не говорить. Долго не признавал факт своего личного участия в карательной операции в деревне Гутарово. И эта категория лиц – они никогда добровольно, по собственной инициативе, ничего лишнего не говорили. Только приходилось уличать его показаниями свидетелей, архивными материалами».
Но основными доказательствами являются все-таки свидетельские показания. Многие деревни исчезли во время войны, многие после. А нужно было найти их жителей. Трудно представить, чего стоило их разыскивать через 45 лет.
Вот воспоминания свидетеля тех событий: «Деревня наша была около самого леса. В этой деревне находилось очень много наших русских партизан. А в деревне Казарино стоял немецкий карательный отряд. Они часто приезжали в нашу деревню ночью. Пришли к нам, говорят: «Вы Иванова семья?» Мамка говорит: «Да». «Собирайтесь». Нас повели, и тут Зыков, а с ним немец. Зыков говорит: «Кого ведете?» «Это партизанская семья. Куда их?» «Ну, ведите вон туда, в ров».
Когда нас привели в этот ров, немец стал держать над мамкой «наган». Мамка и загораживалась, и плакала, мол, сын мой у партизан, молодой. «Ходит сын домой?» «Нет». Потом немец смотрит на Зыкова: «Ну, что мы будем делать?» Зыков говорит: «Как партизанскую семью – расстреливай».
Потом немец так посмотрел на нас, глазами провел, свой «наган» уложил за пазуху и говорит: «Ну ладно, тетенька, идите домой до следующего раза».
От многих эпизодов обвинению приходилось отказываться – не хватало доказательств. В принципе для смертного приговора Зыкову и Тараканову хватило бы и трагедии деревни Гутарово. По многим событиям остались лишь большие знаки вопроса.
Так, было совершенно ясно, что Фёдор Зыков – не просто изощренный палач.
Владимир Кузовов вспоминает: «Работая с Зыковым, я видел его незаурядные способности. Хотя прошло столько времени, но фактически передо мной сидел – только, будем так говорить, в другом положении, как подследственный, – но сидел фактически оперработник. Он был прекрасно осведомлен об оперативных методах работы. Видно было, что действительно человек проходил определенную оперативную подготовку».
В свои тетради с записями он вкладывал волосок, чтобы узнать потом, открывали ли их в его отсутствие. После возвращения сокамерника с допроса мог по цвету слюны соседа определить, угощали ли того на допросе чаем или кофе, кормили ли.
Есть основания утверждать, что с собой Зыков унес немало тайн. В его послужном списке остался загадочный период сначала обучения в лагере особого назначения РОА, а потом – почти годичного пребывания в лагере смерти Освенцим.
В лагере смерти он оказался в составе группы из 50 офицеров-власовцев. Согласно лагерным документам, они были восточными рабочими, однако носили немецкую форму и даже имели оружие. Все установленные члены команды были карателями со стажем, а числились в пожарной команде 25-B. Чем они занимались на самом деле, до сих пор неизвестно – эта команда могла заниматься в лагере смерти чем угодно, но только не тушением пожаров.
В ходе допросов Зыкова стало ясно, что для настройщика фабрики музыкальных инструментов из Вышнего Волочка он странно много знает о местах дислокации войск в Калининской, ныне Тверской, области. Случайно выяснилось, что он вполне успешно расшифровал все тайные мероприятия территориального отдела КГБ. Зыков сказал, что будет говорить, если ему сохранят жизнь. Но этого не случилось, и преступника расстреляли.
В его деле хранятся многочисленные письма от разных людей из разных стран. Все просили, исходя из принципов гуманности, сохранить Зыкову жизнь. Правда, текст переводов на русский язык выглядит как напечатанный под копирку. С просьбой о сохранении жизни бывшему карателю тогда обратился чуть ли не Рональд Рейган. Согласитесь, все это мало похоже на припадок абстрактного гуманизма по отношению к убийце из далекого Смоленска. Скорее – на активную операцию разведки по спасению своего агента. Предполагать можно многое, но Зыков уже ничего не расскажет.
Тайны, оставшиеся со Второй мировой, открывать непросто. И дело не только в сложности самого розыска. Приходилось создавать целую сеть из бывших преступников, используя их в качестве агентов, и предавать суду лишь после целого ряда оперативных мероприятий.
Михаил Пушняков вспоминает: «Я его называл по имени и отчеству, хотя знал, что у него руки по локоть в крови. А приходилось, так сказать, располагать к себе человека, чтобы он понял, что перед тобой не какой-то деспот, а сердечный человек. И это позволяло устанавливать доверительные отношения и вести откровенные разговоры, чтобы получить от него информацию».
Один бог знает, каких сил стоило Михаилу держать себя в руках. Такая колоссальная эмоциональная нагрузка бесследно не проходит. Пушняков серьезно заболел – нервная экзема. Лечился долго, но без особого результата, пока один из докторов не спросил, где же работает его сложный пациент.
Говорит Михаил Пушняков: «Я сказал, что моя работа связана с беседой с карателями и, как правило, после этой беседы у меня и начинался зуд. Вся спина была покрыта волдырями и руки. Врач говорит: «Ну теперь мне понятно, почему я тебя не могу вылечить. И бесполезно тебя лечить».
Пушняков был вынужден уйти с разыскной работы. Хотя оперативник он был, что называется, от бога, – он единственный сумел раскрыть дело деревни Моглино.
Деревня Моглино находится в пяти километрах от окраины Пскова. Здесь нет ничего примечательного – кроме, пожалуй, железнодорожного переезда и придорожного кафе. Собственно, этот самый железнодорожный переезд должен был проверить перед проходом особо важного состава молодой оперуполномоченный КГБ Михаил Пушняков. По инструкции полагалось дополнительно осмотреть окрестности.
Говорит Михаил Пушняков: «Осматривая все, я обнаружил сразу после железнодорожного переезда памятник. Я поинтересовался, кому он поставлен. Местные жители рассказали, что в годы войны здесь был концлагерь. Обелиск – это могила. На этом месте погибли несколько тысяч человек».
План моглинского лагеря, нарисованный рукой обвиняемого на допросе
Вернувшись в управление, Пушняков проверил, проводится ли розыск тех, кто все это сделал. Как оказалось, всерьез этим никто никогда не занимался. Хотя про моглинский лагерь знали достаточно много.
В конце 1941-го немцы организовали здесь так называемый рабочий пересыльный лагерь. Сначала там содержались военнопленные, которых использовали на ремонте шоссе.
Из воспоминаний жительницы деревни Моглино: «Здесь мы жили на переезде, в железнодорожной будке. Отец работал, а мать нигде не работала, дома сидела. Пленные работали на шоссейной дороге. Голодные были, холодные. Мы им носили хлеба, картошки. Да не очень много, много нельзя, это все отбирал конвоир. Не давал, выбрасывал».
К весне 1942-го из 300 человек в живых осталось не более двух десятков. Остальные погибли от голода и холода. Однако лагерь пустовал недолго. Вскоре сюда начали свозить со всей области цыган, евреев и других подозрительных и неполноценных. Многие так и остались здесь навсегда.
А занимались всем этим вовсе не немцы, а специально созданные подразделения из эстонцев. Дело в том, что практически вся территория нынешней Псковской области была выделена для создания великой Эстонии. Оккупационный режим здесь обеспечивала эстонская полиция безопасности с подчиненными ей воинскими подразделениями. Эстонцы нередко превосходили в жестокости своих немецких союзников.
Вот что вспоминают очевидцы тех страшных событий: «Цыган они целыми таборами находили и помещали в лагерь. А потом вывозили за 800 метров от Моглино, там были пограничные окопы. И там расстреливали, причем расстреливали жуткими способами. Отрывали грудных детей от матерей, брали за ножки, ударяли о повозки, о колеса, и с размозженной головой бросали в общую яму».
