Представленные выше сведения о составе депутации позволяют поставить вопрос о том, насколько противостояние хасидов и миснагидов могло определять избрание депутатов и последующую «политику» депутации. Анализ источников, связанных с деятельностью депутатов, позволяет утверждать – вопреки прежней историографии, согласно которой раскол еврейского общества на хасидов и миснагидов пронизывал все сферы еврейской жизни и оказывал определяющее влияние и на взаимодействие евреев с властью, – что во многих случаях это разделение не являлось для евреев актуальным. При определении кандидатуры еврейского депутата принимались во внимание в первую очередь его имущественный статус, связи с представителями власти и умение говорить на ее языке, тогда как религиозная ориентация могла игнорироваться. Этими ценностными установками могли объясняться такие феномены, как случай с виленским собранием 1818 г., когда собрание выборщиков, состоявшее из представителей миснагидской раввинской элиты[922], избрало в качестве выразителей еврейских интересов двух видных деятелей хасидского движения: Лапковского и Файтельсона. Очевидно, что в данном случае определяющими факторами при выдвижении их кандидатур послужили их связи с российской администрацией и умение говорить на «языке власти».
Заслуживает внимания и репрезентация будущей депутации в рапортах собрания губернатору. Очевидна определенная полемика с правительственной линией централизации управления евреями. Участники собрания, воздавая все положенные по этикету почести «высоким добродетелям августейшего монарха нашего», сетовали на то, что император распорядился избрать только двух или трех депутатов. Их слишком мало «для народа, заключающего более тысячи обществ»[923], т. е. независимых друг от друга еврейских общин. Одновременно, стремясь доказать «благонадежность» и полезность депутации для власти, собрание упоминало в числе целей депутации «содействование к выполнению правительственных порученностей»[924].
Несколько иная аргументация использовалась участниками собрания в постановлениях на древнееврейском языке[925]. Риторика этих текстов, обращенных к еврейской аудитории, основывалась на оперировании библейскими цитатами. Призывая к сбору денег на депутацию, участники собрания цитировали два стиха из первой книги Шмуэля (Первой книги Царств)[926]. Эти цитаты увязываются с «бедностью» депутатов и необходимостью их содержать. Привлечение образов книги Шмуэля имело вполне определенный смысл. Существовавшее в традиции представление о родстве между Саулом и архетипическим «придворным евреем» Мордехаем основывалось на интерпретации родословной Мордехая в Книге Есфири. Считалось, что Мордехай искупил грех Саула, ослушавшегося Божьей воли и пощадившего пленного царя амалекитян Агага, от которого и произошел гонитель евреев Аман[927]. Участниками собрания выборщиков в Вильно был, однако, актуализирован не мотив войны с Амалеком, изначально объединяющий истории Саула и Мордехая, а сюжет об «избрании царя» в критическую минуту. В то время как роль депутатов по отношению к внешней власти изображалась в соответствии с образом Мордехая, история воцарения Саула использовалась для обоснования претензий депутатов на руководство еврейскими общинами. Аллюзии на библейскую историю Саула содержали также намек на сопротивление проекту централизации управления евреями со стороны той части еврейской элиты, которая продолжала рассматривать каждую общину как автономную. Авторы постановления пытались доказать, что изменение организации еврейского общества путем превращения горизонтальной структуры, объединявшей разные независимые друг от друга общины, во «властную вертикаль» во главе с депутацией необходимо для блага всего еврейского населения империи. Превращение депутатов в полновластных руководителей еврейства повысило бы их авторитет в глазах властей и позволило бы им с бóльшим успехом отстаивать интересы евреев.
Еще до того, как состоялись собственно выборы, собрание утвердило смету расходов будущей депутации. Наряду с обычными статьями расходов, такими, как «питейные припасы», на которые каждому депутату выделялось 1200 червонцев в год[928], в реестре присутствовали и определенно статусные вещи. Каждому депутату полагалось иметь три собственных экипажа: парадную коляску, запряженную четверкой лошадей, дрожки для малых выездов и городские сани[929]. Канцелярия депутации должна была помещаться в отдельном здании и иметь обширный штат письмоводителей, писарей, переводчиков, еврейских писцов и сторожей[930]. Вопросы о канцелярии и экипажах, в числе других атрибутов «приличного» (т. е. подобающего по рангу) образа жизни депутатов в Петербурге, согласно упомянутому выше рапорту виленского полицмейстера, вызвали бурное и продолжительное обсуждение на заседаниях собрания[931]. Это свидетельствует о том важном символическом значении, которое участники собрания придавали внешним признакам влияния и власти. Депутация, по замыслу виленского собрания, должна была приобрести характер государственного учреждения высокого ранга (чуть ли не министерства), а самим депутатам следовало вести образ жизни, характерный для верхушки столичного дворянства[932]. Когда реестр был представлен на рассмотрение Голицыну, он распорядился исключить из статей расхода экипажи и отдельное помещение для канцелярии, однако признал за депутатами право иметь личный штат прислуги, а также канцелярию со всем ее штатом, но с тем условием, чтобы она размещалась дома у кого-либо из депутатов[933]. Видимо, недовольство министра духовных дел вызвали отмеченные выше претензии депутатов.
Об организации и функционировании канцелярии известно мало, сохранились лишь сведения об Абраме Соломонове, официально занимавшем должность секретаря и переводчика депутации в 1820–1825 гг. До этого Соломонов (с 1814 по 1820 г.) был минским бургомистром. Таким образом, должность секретаря депутации, по-видимому, ассоциировалась с достаточно высоким статусом и являлась весьма привлекательной для еврея, стремившегося к официальному «вступлению в статскую службу»[934].
Для возмещения расходов депутации собранием был установлен особый сбор: участники собрания обязали богатых евреев сдать серебряные и золотые украшения с праздничных рубашек (так называемых китль), надевавшихся на Йом-Кипур. Пожертвование украшений, «для лишних только пышностей пришитых»[935], явно восходило к давним традициям борьбы с роскошью, которую время от времени вели кагалы. Кроме того, демонстрация социального неравенства внутри общины в день поста и покаяния, видимо, могла провоцировать конфликты. Эта аргументация отсутствовала в рапортах собрания губернатору, однако легко реконструируется. Фактическое установление собранием налога в пользу депутатов с еврейского населения являлось нарушением статьи 51 «Положения о евреях» 1804 г. Вопрос был вынесен на рассмотрение Комитета министров, а до получения окончательного решения 14 ноября 1818 г. Голицын в специальном циркуляре губернаторам распорядился временно приостановить сбор и изъять уже собранные средства[936]. Между тем вопрос о сборе как необычайно важный был представлен на личное рассмотрение императора, который изъявил свое согласие на его введение, и 30 января 1819 г. последовал соответствующий циркуляр Голицына губернаторам. Несмотря на то что сбор был разрешен в форме добровольных пожертвований, правительство оказывало активное давление на еврейские общины с помощью местной администрации, которая должна была настойчиво «приглашать» еврейское население к «пожертвованиям»[937]. Таким образом, для финансового обеспечения своей деятельности депутаты могли привлекать российские административные ресурсы. То, что «позументный сбор» занимает такое важное место во всех сохранившихся воспоминаниях, в записке Маркевича и даже в составленном в 1826 г. для Четвертого еврейского комитета отчете о деятельности еврейских депутатов, а впоследствии и в историографии, свидетельствует о высокой символической нагруженности этого акта пожертвования.
В то же время, когда проходили выборы, в Министерстве духовных дел и народного просвещения рассматривались поданные ранее Зонненбергом и Диллоном проекты и прошения. Зонненберг особенно протестовал против того пункта Положения 1804 г., согласно которому евреи, занимавшие должности в органах городского самоуправления и выезжающие за пределы черты оседлости, должны были носить европейскую одежду и брить бороды. 2 августа 1818 г. Голицын сообщал в отношении к министру полиции о «высочайшем повелении» 23 июля того же года, «чтобы до нового общего устава о евреях не было им в столицах и внутренних губерниях никакого принуждения в костюме»[938]. Вопрос об одежде был одним из центральных для еврейских депутатов созыва 1807 г. и для «поверенных от евреев» при Третьем еврейском комитете в 1809–1812 гг. В данном случае еврейские депутаты, в отличие от своих предшественников, не пытались отстоять традиционную одежду обращением к патриотическим и эстетическим чувствам адресатов, а прямо заявили о том, что перемена традиционного облика является для еврея нарушением религиозных заповедей («не стричь края головы»[939] и др.). Возможно, выбор такой стратегии был связан с ориентацией на «консервативные» убеждения адресатов, которые, по мнению депутатов, могли поддержать защиту любых традиционных религиозных ценностей.
