В сущности все эти приближенные иностранцы не что иное, как только полезности и фигуранты; ни одного действительно великого имени и ни одной великой личности не выделилось из них. Личность главного актера и его роль, может быть, занимала слишком много места на сцене для того, чтобы
было по-иному. Подтверждение этого мнения я вижу в отно
шении самодержца к единственно равному ему по величине
человеку, с которым ему случилось сойтись среди современ
ного ему европейского мира. Я уже имел случай упомянуть о
первых попытках Лейбница сблизиться с самодержцем и на
дежды, которые на это возлагало воображение ученого энту
зиаста. Эта связь, когда ему удалось ее установить, не послужила на пользу ни тому, ни другому: оба кажутся, благодаря
ей, умаленными. С того дня, как Петр, проездом через Герма
нию, показал себя Европе, Лейбниц, по-видимому, подпал
власти настоящей мании. Он только и говорил о России и о ее
царе, волновался и строил бесконечные планы, один другого
несбыточнее, стремившиеся все к одной цели: обратить вни
мание монарха на себя, возбудить желание познакомиться и
добиться признания своих достоинств. Этой горячки есть ес
тественное объяснение. Известно, что великий ученый считал
себя славянского происхождения, общего с древним имени
тым родом польской фамилии графов Любенецких. В авто
биографической заметке встречаются следующие строки:
«Lcibnitoruin siw Lubtmvziorum, потен slavonicum, famitia in
Polonia». He поладив с городом Лейпцигом, Лейбниц напеча
тал по его адресу протест: «Пусть Германия не слишком гор
дится мною: моя гениальность не исключительно немецкого
происхождения; в стране схоластиков во мне проснулся гений
славянской расы». По его словам, он, обращаясь в 1711 г. к
Петру в Торгау, ссылался на эти узы отдаленного племенного
родства со стороны отца: «У нас общее происхождение, Ваше
Величество», говорил он будто бы царю: «оба мы славяне, мы
оба принадлежим к той расе, судьбы которой никто еще не
может предугадать, и оба мы инициаторы поколений будуще
го века».
К сожалению, разговор этот оборвался, и отношения, таким образом начавшиеся, приняли совершенно иной оборот, гораздо менее возвышенный. В 1697 году, обдумывая план путешествия с научной целью на север, Лейбниц еще стоял на должной высоте; он спустился с нее в 1711 году, поглощенный в то время' главным образом старанием получить назначение царского представителя при ганноверском дворе. Склонность к занятиям дипломатическим была, как известно, его слабостью, и она усиливалась с годами. И вот он принялся за хлопоты и интриги: надоедал руссижу министру барону Урбиху в Вене, осаждал герцога Антона Ульриха Вольфенбютельского, внучка которого только что была просватана за царевича Алексея. Этими хлопотами он добился только обещания чина и пенсии. Так как осуществление этого обещания заставляло себя ждать, то он возобновил попытки, и в 1712 году в Карлсбаде предложил одновременно устроить по одному делу соглашение между Россией и Австрией и изготовить в пользу русского царя магнетический всемирный глобус н инструмент для проектирования укреплений. На этот раз он добился чина тайного советника и подарка в пятьсот червонных и довольствовался этим до 1714 года, когда вакантный дипломатический пост в Вене снова взволновал его. В 1716 году мы видим его на Пирмонтских водах, где он поднес московскому монарху тетрадь мемуаров полунаучных, полуполитических одной рукой, а другой - лубочную повязку на руку царя, страдавшего припадками местного паралича. Он напомнил монарху о пенсии, назначенной ему,' но не выплачиваемой, хотя «слух о ней распространился по всей Европе», и, преумножая выражения восхищения и преданности, сделался невыносимо навязчив и невероятно жалок. Петр, между тем, почти всегда оставался равнодушным к сиянию этого обширного ума, и, по-видимому, никак не мог найти с ним точки соприкосновения. Спустя несколько месяцев Лейбниц умер.
Предание приписывает ему большое влияние в деле уст
роения и направления школ в России. Письмо, содержание
которого действительно послужило основанием этой органи
зации, долго приписывалось его перу. Но оригинал, сохра
нившийся в московском архиве, написан не его почерком, и
это доказывает всю неосновательность такого предположения.
В других подлинных письмах его об этом не упоминается. Он
также не автор еще трех документов по этому вопросу. Что бы
ни говорили, он точно также был непричастен к основанию
Академии наук в Петербурге. Для организации и руководства
этим учреждением Петр наметил другого немца - Христиана
Вольфа, но натолкнулся на отказ. Этот соперник Лейбница
нашел петербургский климат слишком холодным, а обязанно
сти директора Академии недостаточно хорошо оплачиваемы
ми. К тому.же, он высказывался за замену академии универ
ситетом. «В Берлине есть своя Академия наук», говорил он,
шо ученых мало». Отказываясь сам, он удовольствовался тем,
что порекомендовал царю некоторых из своих друзей: Бернулли, Бюльфингера, Мартини, - ряд избранников, если не
выдающихся, то по крайней мерс трудолюбивых работников,
которыми Россия с большою пользою для себя окружила ко
лыбель русской науки
Докладная записка Фика (темной личности, бывшего секретаря одного немецкого князя) послужила основанием плана, окончательно принятого Петром для Академии. Проекты Лейбница были для него слишком сложны, превышали горизонт его развития и вероятно были тогда неосуществимы применительно к данному времени и данной среде. На самом деле Петр не одобрил ни одного из слишком широких планов великого ученого. Поглощенный до 1716 года заботой о своей борьбе со Швецией, он рассеянно слушал все предложения Лейбница. Ему достаточно было подобия умственного общения и ученой переписки с Брюсом. Может быть также не понравилось царю и восстановило против себя в этом сотруднике то, что Петр заметил двусмысленность и недостаток благородства в нем. Льстец и проситель затмили в глазах царя человека гениального.
Однако великий сеятель идей, каким был все-таки Лейбниц, не мог пройти бесследно по борозде, проложенной плугом великого преобразователя; семена, обильно бросаемые его щедрою рукою, казались унесенными ветром и затерявшимися в пространстве; но они взошли со временем на подходящей почве. В трудах для изучения славянских языков, выполненных гораздо позднее, под покровительством русского правительства, мы узнаем плодотворные следы этого посева. В своих изысканиях законов магнетизма на земле, произведенных по всей России и даже до центральной Азии, Александр Гумбольдт ссылается также на этого знаменитого предшественника. Дело гениального размаха людей подобных Лейбницу или Петру Великому не измеряется пределами их земной жизни.
В июль 1702 г., в начале шведской войны, генерал Шереметьев, которому поручено было занять Лифляндию и прочно основаться в ней, осадил Мариенбург. После нескольких недель мужественной обороны город был доведен до крайности, и комендант решил взорвать крепость и погибнуть вместе с ней. Он призвал к себе нескольких жителей, сообщил им по секрету о своем решении и предложил возможно скорее покинуть крепость, если они не хотят разделить участь его и его отряда. В числе предупрежденных лиц был местный лютеранский пастор. Он выехал с женой, детьми и служанкой, не захватив с собою ничего, кроме славянской библии, которая могла послужить ему, как он надеялся, пропуском у осаждавших город. Когда его остановили на аванпосте, он стал махать своей книгой, сказал тут же несколько мест из нее наизусть, чтобы показать свое блестящее знание языков, и предложил взять на себя роль переводчика. Решено было послать его в Москву с семьей. Но что делать с этой девушкой? Шереметьев взглянул на служанку и нашел, что эта цветущая блондинка очень недурна. Он улыбнулся. Пусть она остается в лагере; полки не будут этим недовольны. Петр еще не думал тогда об-изгнании прекрасного пола из среды своих войск, как он это сделал впоследствии. Приступ назначен был на завтра, а пока можно поразвлечься. Девушка очутилась за столом со своими новыми товарищами. Она была весела, не дичилась, и ее приняли очень приветливо. Музыканты заиграли на гобое. Собрались танцевать. Вдруг страшный взрыв прервал ритурнель, танцую-, щне еле устояли на ногах, а служанка, вне себя от ужаса, очу тилзсь в объятиях драгуна. Комендант Мариенбурга сдержал свое слово, и при этом громовом ударе и в объятиях солдата Екатерина Первая вступила, так сказать, в историю России.
Эта служанка была именно она.
В то время она не носила еще имени Екатерины, и нет определенных сведений о том, как ее звали, откуда она была родом и как очутилась в Мариенбурге, В истории, как и в легенде, ей дают несколько фамилий и называют несколько мест ее рождены. Все более или менее достоверные документы и все предания, более или менее заслуживающая доверия, единогласно утверждают только то, что такой удивительной судьбы не выпадало на долю никакой другой женщины. Это уже не «роман Императрицы», а сказка из «тысячи и одной ночи». Попытаюсь передать не то, что достоверно, - достоверного нет почти ничего, - но то, что по крайней мере правдоподобно в этой совершенно исключительной судьбе.
