Всплывает Лефорт в 1675 году, когда приезжает в Московию. По его словам, он до этого успел послужить во французской и голландской армиях, но сослуживцы его неизвестны, и подтвердить это некому. Во всяком случае, в московской армии он начинает служить только в 1678 году. Несмотря на участие в кампании против Турции, в Крымских походах В. Голицына, так и остаётся капитаном. Только Пётр сделал его генералом через полгода или год знакомства.
«…человек забавной и роскошной, или назвать дебошан французский. И непрестанно давал у себя обеды, супе (ужины. — А. Б.) и балы. И тут у него в доме первое начало учинилось, что его царское величество начал с дамами иноземными обходиться и амур начал к первой быть, к одной дочери купеческой, названной Анна Ивановна Монсова… Тут же в доме Лефорта началось дебошанство, пьянство такое великое, что невозможно описать, и что многим случалось оттого умирать. И от того времени и по сие число и доныне пьянство продолжается, и между великими домами в моду пришло. Помянутой же Лефорт с того времени пришел до такого градусу, что учинен был генералом от инфантерии, и потом адмиралом, и от пьянства скончался».
Так характеризует Лефорта Борис Иванович Куракин.
Итак, пьяница и сводник, сумевший очаровать Петра, находившегося как раз на переломе от подросткового возраста к юности… К тому добавим — бисексуал, то есть человек, охотно занимавшийся любовью и с мужчинами, и с женщинами. Есть версия, что к педерастии приохотил Петра именно он.
И, конечно же, человек очень, очень небрезгливый… Активнейший участник Всепьянейшего собора, пытавшийся даже «усовершенствовать» творящееся безобразие, любовник ещё нескольких сподвижников Петра (в том числе и Меншикова) и вместе с тем множества дам.
О военных талантах и подвигах Лефорта никаких сведений не сохранилось. То ли он, плюс ко всему, был ещё и человеком невероятной скромности и свои подвиги скрывал, или все–таки не было таких талантов и подвигов.
Вот что сохранилось, так это довольно неприятные слухи о связях Лефорта и с нечистой силой. Атеисты в этом месте могут начинать смеяться, дело их. Но вот одна история, связанная с Лефортом: мол, за несколько дней до его смерти, глухой ночью, в спальне Лефорта раздался невероятный шум. Вбежали слуги и не увидели никого и ничего. Но шум в спальне продолжался, в числе прочего — глубокие, очень сильные вздохи (или звуки, которые окружающие понимали как вздохи? Как знать). А наутро все кресла и стулья в спальне оказались опрокинуты и разбросаны по полу. Видело это все и слышало много народу, так что сомневаться в правдивости истории, в общем–то, трудно.
Есть и другая история, связанная с самой смертью Франца Лефорта. Умирал он (то ли 43, то ли 44 лет от роду) как угодно, только не по–христиански. Священника он от себя гнал и в последний час потребовал вина, девок–плясиц и музыкантов. Музыканты заиграли, девицы заплясали, и под все это веселье Франц Лефорт пил вино, пока не началась агония. Присутствовали при ней многие люди, потому что Франц Лефорт не велел никому переставать играть и плясать, пока он жив. И многие видели, как труп Лефорта с зеленым оскаленным лицом сорвался с кровати, стал выписывать танцевальные па, воздел руки… И в тот же миг, когда соскочил, заплясал труп, раздался дикий свист, многоголосое уханье с чердака и из–под пола дворца Лефорта.
Этим свидетельствам можно верить или не верить, но видели–то многие, и возникает вопрос — так все–таки кто… кто именно колобродил вокруг Всепьянейшего собора?!
Лефорт, конечно, личность колоритнейшая; словно бы человек задался целью собрать в себе решительно все качества, делающие его опасным для любого увлеченного им юноши.
Но ведь и Ф.Ю. Ромодановский, по словам того же Б.И. Куракина,
«собою видом как монстра, нравом злой тиран, превеликой нежелатель добра никому, пьян по вся дни, но его величеству верной так был, как никакой другой» —
это ведь тоже тип колоритный и жутковатый. Интересно, а за ним никогда не приходили существа из другого мира?! Вроде бы данных нет, но из этого вовсе не следует, что так уж и не приходили.
А «самый сухопутный в мире адмирал» Апраксин? А патологически вороватый Меншиков, аккуратно деливший с Петром всех своих любовниц и сам бывший одной из них? А Никита Зотов, превратившийся из первого учителя в шута? А ничтожно–веселый Лев Кириллович? Все они, может быть, и не столь ярки, колоритны, как Лефорт, но у всех у них есть, по крайней мере, три общих качества, роднящих их с Лефортом.
Одно из этих качеств понятно, и оно действительно необходимо для всякого придворного, во все времена: это преданность монарху, в данном случае — Петру. Как это обычно водится у придворных, любовь и преданность к монарху совсем не обязательно бывают бескорыстными… В этом плане как раз надежнее всего представители старинных родов, люди богатые. Они, конечно, тоже получают свой кусок пирога, но у таких, как Ромодановский или Голицын, всё–таки нет столь острой необходимости в придворной карьере. Даже отставка для них — не такая уж, в конце концов, и катастрофа. Но и у таких, как Меншиков или Лефорт, преданность к монарху вполне может быть достаточно искренней… почему нет?
Вторая общая черта — это запойное пьянство. В компании Петра никогда не было не только трезвенников, но вообще людей, умеренных в питии. Людей, умеющих «знать меру», не терявших головы и сохранявших собственное достоинство в пьянстве, Пётр не терпел, и ни один такой человек за годы его правления карьеры не сделал. Все перечисленные выше — то есть «лучшие люди», выделенные и приближенные к себе Петром ещё в Преображенском, — это люди, пившие постоянно и до свинского состояния, пьяные и буйные шуты.
Третья общая черта — совершеннейшая личная ничтожность. Все, кого приближал к себе Пётр, все
«своими титулами и чинами, своим богатством и влиянием, своим местом в обществе, короче говоря, всем»
обязанные только Петру, люди исключительно серые, не интересные, не яркие и не активные. Лефорт ещё выделяется как некий носитель активного зла, разрушительного начала, личность крупная хотя бы в падении, в распаде… Но ведь и он до встречи с Петром носил весьма скромный для его лет чин капитана.
Даже чудовищно жестокий, способный собственноручно пытать Ромодановский — личностно очень не ярок. Его способность причинять людям зло вытекает из должности, которую отвёл ему Пётр, а не из его личных качеств. Совершенно непонятно, мог ли Ромодановский сам, без помощи Петра, стать хотя бы подьячим или даже хотя бы рядовым палачом в ведомстве, которое возглавлял?
Кем был бы совершенно неграмотный Меншиков, с трудом изображавший собственную подпись, не попадись ему на жизненном пути редкостнейшая удача по имени Пётр? Кем были бы и они, и те, кто позже попал в его личную компанию и сделал прекрасную карьеру: истеричный Павел Ягужинский, Пётр Толстой, принимавший столь активное участие в «Хованщине», подловатый «до изумления» Шафиров, человек–машина Макаров, настолько пустой, что о нем буквально нечего сказать? Какая судьба ожидала бы их, не займись их карьерой царь Пётр?
Убожество тех, кого Пётр выдвинул на первые роли, ярчайшим образом сказалось, как только он закрыл глаза. Те представители старинных родов, которых он до такой степени не любил, вполне могли существовать и без него, и после него: порукой тому хотя бы судьба Долгоруких и Голицыных, которые существуют до сих пор и нельзя сказать, что очень бедствуют.
А выдвиженцы Петра, всем обязанные только ему одному?
«…сотрудники реформы поневоле, эти люди не были в душе её искренними приверженцами, не столько поддерживали её, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение… Идея отечества была для его слуг (слуг Петра. — А. Б.) слишком высока, не по их гражданскому росту. Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворовые люди. Он порой колотил их, порой готов был видеть в них своих сотрудников, чтобы тем ослабить чувство скуки своим самодержавным одиночеством. …Вот наиболее влиятельные люди, в руках которых очутились судьбы России в минуту смерти Петра. Они и начали дурачиться над Россией сразу после смерти преобразователя… Суровая воля преобразователя объединяла этих людей призраком какого–то общего дела. Но когда в лице Екатерины I на престоле появился фетиш власти, они почувствовали себя самими собой и трезво взглянули на свои взаимные отношения, как и на свое положение в управляемой стране: они возненавидели друг друга, как старые друзья, и стали торговать Россией, как своей добычей. Никакого важного дела нельзя было сделать, не дав им взятки; всем им установилась точная расценка с условием, чтобы никто из них не знал, сколько перепало другому. Это были истые дети воспитавшего их фискально–полицейского государства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства. …Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты ни продолжить, ни разрушить; они могли его только портить. При Петре, привыкнув ходить по его жесткой указке, они казались крупными величинами, а теперь, оставшись одни, оказались простыми нулями, потерявшими свою передовую единицу. Бывало, сойдутся о важном деле, а Остерман, без которого русский двор не умел ступить шагу, заломается, чтобы набить себе цену, не придёт. Отговорившись какой–либо из своих политических болезней. Вершители отечественных судеб посидят немного и, выпив по стаканчику, разойдутся, а потом увиваются около барона, чтобы разогнать дурное расположение духа петербургского Мефистофеля из Вестфалии. Но в лице Остермана они не чтили ни ума, ни знания, ни трудолюбия, презирали его, как чужака, боялись, как интригана, и ненавидели, как соперника».
