Но и два потомка от одной особи — это очень много. За двадцать поколений это дает миллион. Гораздо больше, чем всего было бабочек в районе шахты. И в свете этих расчетов уже не вызывает удивления, что за двадцать лет вся популяция радикально сменила цвет.
Но черные бабочки — это не новый вид. Это только новый окрас. Один признак среди множества других.
Среди людей тоже бывают блондины и брюнеты.
Запомним, однако, что резкое изменение условий существования способствует стремительному закреплению полезных признаков в популяции. Но только при одном условии — если эти полезные признаки уже и раньше существовали в ней.
Черный окрас среди белых бабочек был большой редкостью. Но иногда он все-таки встречался.
И здесь самое время разобраться в том, откуда берутся полезные признаки.
Рискну предложить на выбор три варианта:
— Их по мере надобности порождает Бог или высший разум;
— Они скрыты в генетической программе, заданной изначально при зарождении жизни (тем же Богом, высшим разумом или законом природы наподобие кармы);
— Они возникают случайно в виде малозаметных мутаций и ждут своего часа, проявляясь лишь изредка подобно черной окраске у белых бабочек.
Понятно, что первая версия целиком идеалистична, вторая может иметь отношение к материализму, только если признать существование «генетической кармы», как извечного закона природы[4], а третья — это материализм в чистом виде.
Право на существование имеют все три, но только одна из них — последняя — не нуждается в привлечении непроверенных гипотез — таких, как бытие Божие или существование кармы.
Но у нее есть другое уязвимое место. Случайности редки и опыты показывают, что в нормальной популяции мышей и мух-дрозофилл число спонтанных мутаций не превышает одного случая на 10000 (Матюшин-3, 62).
Оговоримся сразу, что такое мутация. Это вовсе не страшное уродство из голливудского фильма ужасов, как могут подумать неискушенные в генетике люди, а просто появление нового признака, которого не было у предков. Например, когда у потомственных брюнетов вдруг рождается альбинос.
Среди мутаций встречаются, конечно, и уродства — но это отнюдь не обязательно. К тому же все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Большеголовый предок человека среди обезьяноподобных сородичей тоже мог казаться уродом.
Скажем больше. Практически все мутации при зарождении своем либо вредны, либо бесполезны. Вредны, как болезнь Дауна или бесполезны, как шестой палец на руке.
Но весь фокус в том, что при резком или постепенном изменении условий существования бесполезная и даже вредная мутация может вдруг оказаться жизненно необходимой.
Всем известно выражение «белая ворона». Даже по отношению к человеку оно звучит, скорее, неодобрительно. А каково самой птице, если она вдруг на самом деле уродилась альбиносом?
Белая окраска несомненно вредит вороне. Сородичи не хотят знаться с белой уродиной, детишки чаще пуляют в нее из рогатки, охотники норовят подстрелить ее для коллекции чучел. Но если вдруг наступит новая ледниковая эпоха, та же самая белая окраска может сослужить вороне-мутанту хорошую службу.
И здесь надо уяснить, что мутация, однажды появившись, больше из популяции не исчезает. Она передается по наследству и растворяется в генофонде популяции, проявляясь тем чаще, чем меньше в популяции особей.
Чем меньше особей — тем выше вероятность близкородственного скрещивания, при котором мутации проявляются особенно часто.
Если дочь некоего мутанта родит ребенка от произвольно взятого мужчины, то вероятность повторения мутации составит от силы 1 к 4. Если же она родит от своего единокровного брата, то эта вероятность стремится к 100 %.
Вообще говоря, вероятность вторичного проявления мутации обратно пропорциональна числу членов популяции. И если в группе обезьян (будем говорить теперь о них) порядка ста особей, то возникший в результате мутации новый признак может проявляться с частотой 1 к 100.
А этого, как мы убедились на примере белых и черных бабочек, более чем достаточно, чтобы признак за считанные поколения из редкого превратился в господствующий — если того потребуют изменившиеся условия существования.
Теперь допустим, что всего обезьян в популяции около миллиона. И у ста из них наблюдаются разные мутации. Мы не знаем, сколько из них окажутся полезны в будущем, а сколько пропадут без следа. Но мы знаем, что в следующем поколении появится еще сто новых мутаций.
Допустим, что большинство из них — это уродства, мало совместимые с жизнью и борьбой за существование. Естественный отбор вымывает их из генофонда, и они исчезают, не оставив следа. Но другая часть — это бесполезные, но в то же время и безвредные изменения, которые создают основу изменчивости.
За миллион поколений в такой популяции может накопиться несколько миллионов подобных блуждающих признаков, которые даже не воспринимаются как мутации. Каждый двадцатый человек левша, а каждый тридцатый европеец — рыжий.
Но изменчивость этим не ограничивается. Есть много признаков, на первый взгляд незаметных — но они тоже могут сыграть свою роль в эволюции[5].
Поскольку популяция разделена на малые группы, каждая из этих мутаций проявляется с приемлемой частотой. А поскольку некоторое смешение между группами все-таки есть, блуждающие признаки распространяются на всю популяцию в целом.
И в результате мы имеем миллионы безвредных мутаций, которые в любой момент могут стать полезными. А принципиальных анатомических отличий между человеком и шимпанзе всего несколько сотен.
Значит если из каждой тысячи новых признаков, накопившихся за миллион поколений, только один получит светлое будущее, а остальные уйдут в балласт — то и этого с лихвой хватит, чтобы превратить обезьяну в человека.
Все эти цифры, однако, условны. Ведь мы не знаем точного соотношения между вредными и нейтральными мутациями, между прогрессивными признаками и балластом, между близкородственными и экзогамными связями. И сколько особей на самом деле было в популяции первопредков человека — тоже для нас загадка.
А потому не будем настаивать на том, что мутации, превратившие обезьяну в человека — это действительно плод случайности. Расчеты показывают, что такое возможно — но не более того[6].
Оставим открытым вопрос о том, кто или что порождает полезные мутации — Бог, карма или случайная комбинация генов. Эволюция не доказывает бытия Божия и не опровергает его. Она сама по себе.
И нас должно в первую очередь интересовать не то, при каких обстоятельствах зародились в популяции древних обезьян прогрессивные признаки, а то, при каких обстоятельствах они проявились.
Почему безжалостный естественный отбор из миллионов мутаций отобрал те несколько сотен, которые отличают человека от обезьяны, и превратил эти признаки из редких и случайных в господствующие?
И прежде чем продолжить разговор о труде, орудиях, увеличении мозга и развитии умственных способностей, мы должны сначала разобраться, зачем предок человека встал на задние лапы и почему у него выпала шерсть.
9 миллионов лет назад в Африке, там, где теперь Кения, умерла обезьяна, зубы которой имели черты, сближающие ее с гоминидами — то есть с нами и нашими предками. Эту обезьяну назвали кениапитеком, но известно, что 10–12 миллионов лет назад похожие обезьяны — рамапитеки — жили в Азии.
Останков этих обезьян, надо заметить, найдено мало. Зубы, разрозненные осколки костей… Но ведь еще Кювье умел по одному осколку кости реконструировать целого динозавра. Нынешние исследователи, вооруженные накопленным опытом и компьютерами, делают это еще более успешно.
И все, что известно сейчас о кениапитеках и рамапитеках, говорит о том, что это были обыкновенные обезьяны, довольно близкие к современным человекообразным.
Возможно, они были похожи на современного карликового шимпанзе бонобо, которого считают самым человекообразным из всех приматов. У бонобо утолщенные красные губы, у самок — отчетливо выраженные груди, а еще для них характерна склонность к прямохождению, сложная социальная организация и повышенная сексуальность — что также является важным признаком, отличающим человека от большинства обезьян.
Более того — у бонобо отмечены исключительные языковые способности. Дикие бонобо имеют некое подобие языка, на котором они общаются между собой. До сотни звуковых сигналов и десятки жестов — это не так уж далеко от языка примитивных человеческих племен, которые обходятся считанными сотнями слов.
Неудивительно, что бонобо легко учатся понимать человеческую речь и осваивают язык глухонемых, о чем более подробно будет рассказано ниже.
