Я еще писал стихи, начал писать главы для задуманной книги о Бухаре и Самарканде, печатал их в периодике, по поручению газет уезжал то на Дальний Восток, то в Казахстан, то в Закавказье. Современная действительность отвлекла меня и от археологии, и от фольклора. Я спешил на места, где происходили наиболее значительные события тех лет.
Не всегда хватало времени, а порой не хватало и опыта, необходимого для работы над формой. Позже я собрал наиболее характерное из всего написанного и переиздал так, как написал тогда, не исправляя ни строчки, чтобы самому себе и моим читателям было видно, как начиналась моя литературная жизнь. Книга называлась "Тридцатые годы". Когда ее части выходили отдельными изданиями, а издаваться они начали с 1931 года, то привлекали внимание читателей и критиков. Это помогло мне увидеть у себя и слабые стороны, и удачи. Только стихи я не собирал в сборники, считая, что стихи - не моя стихия: они стесняли меня, в них я не чувствовал себя свободным, а рассказывать надо было о многом, о современных делах, о жизни людей в годы первых пятилеток.
В 1928 году возникло много проблем, касавшихся тихоокеанского рыболовства. Я поехал во Владивосток, плавал на первых больших рыболовных кораблях к берегам Японии и Кореи. Хотя впоследствии мне не пришлось ничего писать о тех краях, кроме небольшой повести, люди и природа Дальнего Востока расширили мое представление о мире, о культурах, которые я знал прежде по книгам. И дальнейшие неоднократные поездки в Японию, Китай, Вьетнам помогли мне острее увидеть те культуры и ту жизнь, о которых я писал в те годы. Издалека мне виднее было своеобразие Средней Азии, Ближнего Востока: я не заметил бы многого в их архитектуре, культуре, быту, если бы не знал и не сопоставлял с ними красок и культуры дальневосточных стран.
Пришло время коллективизации, появилась памятная статья "Головокружение от успехов", при больших колхозах возникли первые политотделы. Я поехал в Южный Казахстан, в наиболее отдаленные по тем временам колхозы. Турксиб еще только строился. Осенью поехал в Армению, где у политотделов были иные условия работы, другие люди, свои трудности. От этих поездок остались несколько очерков и небольшая повесть о Вагаршапате.
Когда шло к концу строительство Турксиба, я снова поехал в Южный Казахстан, видел завершение работ. В этой поездке со мной были И.Ильф и Евг. Петров, остававшиеся неизменно близкими мне людьми до их ранней гибели. О Турксибе я тоже написал несколько очерков, печатавшихся в Москве.
Так из разных поездок по многим градам и весям сложилась моя книга "Тридцатые годы". В современной теме прежде всего меня интересовали новые люди, переустройство быта, духовное перерождение человека.
Едва ли мне удалось написать десятую долю задуманного, выразить тысячную долю виденного. Но меня уже не удовлетворяла работа над быстро сменяющимся материалом. Влекло к большой форме - к роману, к объемной повести, но собранный материал, многочисленные впечатления от различных поездок не складывались воедино. Я было написал даже повесть о строительстве колхозов в Южном Казахстане, о строительстве Турксиба. Повесть я в рукописи дал читать писателю Н. Огневу, он нашел в ней много мест, над которыми стоило еще поработать, но она как-то уже не привлекала меня, к дальнейшей работе над ней душа не лежала. Она называлась "Восьмая река". Я так и не взял ее у Огнева, и дальнейшая судьба этой рукописи мне неизвестна, она затерялась в каком-то из архивов.
Меня уже влекла история. Это не было бегством от современной темы. Наоборот, в истории я хотел рассмотреть путь, по которому из далекого далека наш народ пришел к своему настоящему. Я хотел рассмотреть в далеке прообразы того, что и ныне живет в нашем народе и что не потеряло своей актуальности, даже злободневности в текущей жизни. Я хотел увидеть далекие события глазами советского человека, распознать праотцев, не навязывая им идей нашего времени, но понять события под углом зрения наших идей.
Чем больше я перебирал в памяти узловые периоды русской истории, тем глубже и увлеченнее входил в исторический материал.
Тема борьбы Руси за свое освобождение от чужеземного ига возникла как бы неожиданно, но после я понял, что интерес к этой теме сложился не случайно, не внезапно, он накапливался в сознании постепенно, настойчиво; складывался не в отрыве от действительности, а пришел из самой свежей, из самой злободневной современности.
Работа предстояла сложная, материал был разнообразный, и, чтобы освоить его, нужно было отрешиться от повседневного ритма московской литературной жизни, уединиться, разобраться в новом для меня мире.
4
В 1934 году переехал в Подмосковье и там на высоком берегу Москвы-реки поселился в селе Старая Руза, где оказался в тишине, свободным от повседневной суеты; все мое время отныне принадлежало мне. Можно было попытать свои силы в большой форме.
Давно меня интересовала история средневековья. Пользуясь достатком времени, я сначала много читал разных историков с очень разными взглядами на один и тот же предмет. Надо было самому разобраться в возникавших вопросах и только тогда решить, кто из историков прав, а кто не объективен. Я выбрал эпоху, привлекавшую меня с детства, эпоху Дмитрия Донского, когда шла борьба Руси за свое освобождение от чужеземного ига. Тема складывалась в моем сознании как глубоко современная, более того, злободневная, ведь по Европе уже шли фашисты, захватывая чужие земли, уничтожая чужие культуры. Писать об этих событиях я не мог - для этого надо было самому видеть это шествие завоевателей, понять их нутро и чувства их жертв. Писать заочно, понаслышке я не умел, ехать туда самому не было возможности. Но передать происходящее в обобщенном виде, на примере истории, мне показалось возможным. Следовало, не беря на веру суждения историков, самому изучить все те документы, на которых основывали ученые свои труды.
Это увлекательное дело - поиски и чтение древних актов, рукописей, изучение памятников быта и культуры той поры, хождения по музеям, поездки на места действий. Постепенно я воспринял всю давнюю, минувшую жизнь как нечто современное, до мелочей мне знакомое. Я иногда обнаруживал, что документ, из которого исходили историки, был фальшивкой или грешил явным полемическим пристрастием и даже с оговоркой на него нельзя было опираться для характеристики лица, против коего этот документ был составлен. Так в 1938 и 1939 годах я проштудировал все первоисточники, до каких только мог добраться, установил подлинную историю дружеских или родственных связей между современниками Дмитрия Донского, держал в руках и разглядывал документы, монеты, книги, оружие - вещи, видевшие Донского и, может быть, даже принадлежавшие ему. В моем представлении тот мир сложился как нечто реальное, где я уже мог наиболее типичное и характерное отделять от случайного и наносного. Мир XIV века стал перед моими глазами, и уже можно было писать о нем как о реальной действительности. Но вместе с тем я не забывал, что коричневая орда сжигает и топчет города Европы и что нашему читателю следует напомнить, какой ценой отстояли мы родину от таких же орд много веков назад.
Исторический материал изучен, изложение событий должно быть достоверно, вымысел тоже должен находиться в пределах исторической и бытовой достоверности, то есть, когда о том или ином эпизоде документы ничего не сообщают, эпизод можно включить в действие романа, если в данной обстановке и в данных обстоятельствах такой эпизод вполне мог иметь место. Идея романа тоже отчетливо определилась. Не вполне ясен был вопрос о языке.
В русской дореволюционной литературе и у ряда европейских писателей историческая тема служила лишь предлогом для всевозможных стилизаторских упражнений, для экспериментов в области формы. Этим целям были подчинены и язык, и композиция, и поведение героев. Историческая действительность приносилась в жертву прихотям экспериментаторов. Но и там, где, казалось бы, наличествует реалистическая основа, характеры, быт и облик героев часто не соответствовали людям описываемой эпохи.
Такое стилизаторство и загромождение словаря отчуждают читателя от книги. "Нет, - думал я, - между читателем и произведением язык должен быть мостом, а не стеной". Язык должен быть содержателен, богат, но свободен от такого словотворчества, когда на место исконных, дошедших до нашего времени слов придумываются слова, неведомые народу и обычно выпадающие из склада и ритма русского литературного языка. Словотворчество лишь тогда допустимо, а порой и необходимо, когда в язык вводится понятие, до того времени неизвестное и не имеющее надлежащего слова для своего выражения. Также нельзя возвращать в язык романа слова, хотя и бытовавшие в описываемую эпоху, но давно из обихода выпавшие и народом крепко забытые. Возвращение таких слов для существования их лишь в одном произведении, без уверенности, что они возвратятся в язык для длительного существования, - это не обогащение, а засорение языка. Это я тоже отверг, думая о языке предстоящей книги. Некоторые, сами не владея богатствами родного языка, ищут эти богатства на стороне, вытаскивая их из древних книг или еще чаще из словарей, а особенно из словаря Даля. Но к чему это приводит, примером может служить сам Даль, писавший под псевдонимом Казак Луганский: навязчивый, не вяжущийся с темой, не живой, а надуманный язык его произведений послужил одной из причин забвения его книг, по материалу и образам заслуживавшим лучшей участи.
