Но я не успел привести моего намерения в исполнение, потому что был замечен Копперторном. Он повернулся и начал удаляться от меня по направлению к лесу, мисс пошла за ним, сбивая на ходу зонтиком придорожные цветы.
Я вернулся к себе, решив взяться за занятия. Но как я ни заставлял себя, мой ум никак не хотел сосредоточиться на книгах: он всё время обращался к тайне.
Джон сообщил мне, что прошлое Копперторна не лишено пятен; несмотря на это, ему удалось приобрести огромное влияние на своего патрона. Я объяснял себе это тем тактом и искусством, с какими он потакал и поощрял поэтическую манию принципала. Но как объяснить не менее очевидное влияние этого человека на гувернантку? У неё нет никакой слабости, которой можно было бы потакать.
Эта связь была бы вполне понятна, если допустить, что они взаимно влюблены друг в друга; но инстинкт светского человека и опыт наблюдателя человеческой натуры говорили мне, что тут нет места любовному увлечению. А если не любовь, то тут мог быть только страх, — и всё виденное мной подтверждало этот вывод. Что же именно могло произойти здесь за эти два месяца, что вселило в надменную черноглазую принцессу такой панический ужас перед этим англичанином с бледным лицом, мягким голосом и вкрадчивыми манерами?
За разрешение вот этой-то задачи я и принялся, да с такой энергией, с таким усердием, что забыл совсем про свои научные занятия и про страх перед грядущим экзаменом.
Я попробовал заговорить об этом с самой мисс Воррендер, когда застал её одну в библиотеке (дети были отправлены в гости к детям одного соседа-сквайра).
— Вы, должно быть, чувствуете себя очень одинокой здесь в дни, когда нет гостей, — начал я. — По-моему, в этих местах слишком мало развлечений.
— О, для меня очень приятно общество детей, — возразила она. — Но я всё-таки буду очень сожалеть, когда уедет отсюда мистер Терстон или Вы.
— Я тоже буду в отчаянии в день отъезда. Я никак не ожидал, что мне понравится здесь. Но наш отъезд не лишит Вас общества: мистер Копперторн всегда будет с Вами.
— О да, это совершенно верно, — как-то уныло согласилась она.
— Это очень милый, любезный и образованный господин, — спокойно продолжал я. — Недаром к нему так привязался мистер Терстон-старший.
Говоря так, я внимательно наблюдал за своей собеседницей.
На её щеках проступила лёгкая краска, а пальцы нервно барабанили по ручке кресла.
— Его манеры, быть может, чересчур сдержанны, но…
Тут она прервала меня и сказала, злобно сверкнув чёрными глазами:
— К чему Вы начали этот разговор?
— Прошу прощения, — смиренно ответил я. — Я не знал, что он не понравится Вам.
— Я имени его не желаю слышать! — гневно вскричала она. — Это имя я ненавижу. Если бы подле меня был кто-нибудь, кто любил бы меня, — любил бы так, как любят там, за далёким морем, — я бы знала, что сказать такому человеку!
— А именно? — спросил я, поражённый этим неожиданным взрывом.
Она наклонилась ко мне так близко, что я почувствовал у себя на лице её горячее лихорадочное дыхание
— «Убейте Копперторна», — прошептала она, — вот что я сказала бы. «Убейте его, а потом приходите говорить мне о своей любви».
Я не нахожу слов, чтобы передать всю силу и ярость, которые она вложила в эти слова. Лицо её приняло такое бешеное выражение, что я невольно сделал шаг назад.
Неужели эта змея есть та самая красавица, которая держит себя с таким достоинством и спокойствием за столом дяди Джереми?
Я, правда, надеялся при помощи моих хорошо рассчитанных вопросов заставить её обнаружить свой характер, но никак не ожидал вызвать такой взрыв. Она, видимо, заметила на моём лице выражение испуга и удивления и моментально изменила тон, разразившись нервным смехом.
— Вы, конечно, сочтёте меня сумасшедшей, — поспешила сказать она. — Да, да, во мне сказывается моё индусское воспитание. В Индии всегда и во всём не признают половинчатости — в любви и в ненависти одинаково.
— За что же Вы ненавидите мистера Копперторна? — спросил я.
— Собственно говоря, — ответила она, смягчая голос, — слово «ненависть» будет чересчур сильно; скажем лучше «отвращение». Этот господин из таких людей, к которым чувствуешь беспричинное отвращение.
Она, видимо, жалела, что дала себе увлечься, и пробовала теперь пойти на попятный.
Видя, что она хочет переменить разговор, я помог ей в этом. Я сделал какое-то замечание о сборнике индусских гравюр, которые она рассматривала перед разговором. У дяди Джереми была великолепная библиотека, особенно богатая изданиями подобного рода.
— Эти гравюры не отличаются точностью, — сказала она, поворачивая страницу. — Но эта вот недурна, — продолжала она, указывая на одну из них, изображавшую вождя, одетого в нечто вроде юбки, с ярким тюрбаном на голове, очень недурна. Именно так одевался мой отец, когда садился на своего белоснежного боевого коня, чтобы вести воинов Дуаба в бой против Ферингов. Они предпочитали моего отца всем другим, потому что знали, что Ахмет Кенгхис-Кхан не только великий полководец, но и великий жрец. Народ хотел иметь вождём только испытанного «борка» и никого другого. Теперь он умер, а все, кто следовал за его знаменем, либо рассеяны, либо погибли в боях, между тем как я, его дочь, живу простой наёмницей в чужой далёкой стране.
— О, когда-нибудь вы, наверное, вернётесь в свою родную Индию, — сказал я, стараясь хоть чем-нибудь утешить её.
Несколько минут она рассеянно переворачивала страницы. Затем она вдруг испустила лёгкий радостный крик.
— Посмотрите-ка! — вскричала она. — Вот один из наших изгнанников. Это один из «бюттотти». Он изображён очень похоже.
Гравюра эта изображала туземца с не особенно симпатичной физиономией, в одной руке он держал небольшой инструмент — нечто вроде кирки в миниатюре, а в другой — квадратный кусок пёстрой материи.
— Этот платок — это его «румаль», — пояснила мисс Воррендер. — Само собой, они не показываются с ним в публичных местах. Равным образом он не возьмёт с собой и священного топорика, но во всех других отношениях он изображён вполне точно. Я много раз путешествовала с этими людьми в безлунные ночи, с «люгхами» впереди, когда иностранцы не придавали никакого значения громким «пильхау», раздававшимся повсюду. О, такой жизнью стоило пожить!
— Но что такое значит «румаль» и «люгхи», и прочее? — спросил я.
— О, это наши индусские слова, — смеясь, пояснила она. — Вы не поймёте их.
— Но под этой гравюрой стоит подпись: «Представитель племени Дакка». А я всегда считал дакков за воров.
— О да, англичане все считают их такими, — согласилась она. — Конечно, дакки — воры, но ворами считают многих, которые и не думали быть ими. Этот человек — святой человек; это, по всей вероятности, один из «гуру».
Возможно, что она дала бы мне ещё много пояснений насчёт нравов и обычаев Индии, так как очень любила поговорить обо всём, касающемся этой страны, но, тут я вдруг заметил, что лицо её изменилось. Она пристально посмотрела на окно, к которому я стоял спиной. Я обернулся и увидал в окне, на уровне подоконника, лицо секретаря.
Признаюсь откровенно, я не мог не вздрогнуть: эта голова с присущей ей мертвенной бледностью на лице выглядела так, точно лежала на подоконнике отрубленной.
Копперторн открыл окно, как только увидал, что его заметили.
— Я в отчаянии, что должен обеспокоить вас, — просовывая голову в комнату, сказал он, — но неужели, мисс Воррендер, Вы находите приятным сидеть в душной комнате в такую чудную погоду? Не угодно ли Вам пройтись по саду?
Несмотря на вежливость слов, они были произнесены секретарём таким сухим, почти угрожающим тоном, что походили скорее на приказание, чем на просьбу.
Гувернантка поднялась с места и, не сказав ни слова, вышла взять шляпку. Это было новым доказательством власти, которой пользовался над нею Копперторн.
Когда он взглянул на меня, на его тонких бескровных губах заиграла нестерпимо насмешливая улыбка. Он как будто делал мне вызов этим новым проявлением своего могущества. В лучах заходящего солнца, освещавших его, он выглядел настоящим демоном в адском ореоле.
Он смотрел на меня так несколько мгновений, с дьявольским ехидством на лице. Наконец я услышал его тяжёлые шаги, направлявшиеся по дорожке к дверям дома.
В течение нескольких дней, последовавших за разговором, во время которого мисс Воррендер призналась мне в своей ненависти к секретарю, всё шло отлично в Данкельтуэйте.
У меня было с ней несколько продолжительных бесед во время прогулок по лесу с детьми, но мне так и не удалось добиться от неё сколько-нибудь удовлетворительного объяснения её гневного припадка в библиотеке. Она не сказала мне больше ни одного слова, которое могло бы пролить свет на интересовавшую меня проблему.
