Каждая вновь организованная партия, общество, вскоре разъединялись, дробились, взаимоотталкивались. Процесс атомизации общества все разрастался.
А. Ренников в своих воспоминаниях «Минувшие дни» совершенно верно отмечает: «Самым же главным благоприятным обстоятельством для левой пропаганды была врожденная любовь русского интеллигентного человека к оппозиции, к кому бы то ни было и к чему бы то ни было, особенно если такая оппозиционность остается более или менее безнаказанной. В наши времена в оппозиции друг к другу были все: дети к отцам, зятья к тещам, председатели окружных судов к губернаторам, губернаторы к архиереям, чиновники к своему начальству, дьяконы к священникам, гимназисты к директорам, и вообще все-все подчиненные ко всем тем, кому приходилось подчиниться. Ясно, что объектом этой российской склонности сделалась прежде всего высшая правительственная власть».
«Кроме всего перечисленного было еще одно обстоятельство, значительно облегчавшее революционную пропаганду в стране. Кроме оппозиции снизу вверх, от подчиненного начальствующему, или от одного ведомства к другому, быстрые успехи стала у нас делать и оппозиция членов сословия к своему же сословию, или членов социального класса к своему же классу. Дворяне были недовольны тем, что они дворяне, купцы — что они купцы. Петрункевичи не считали заманчивым оставаться в одном сословии с Пуришкевичем; князей Долгоруких не услаждал их титул при виде князя Мещерского. Купцам Морозовым были не по душе Прохоровы, Прохоровым — Рябушинские.
Всем захотелось новой бессословной жизни, чтобы не встречаться с нежелательными людьми на общих собраниях.
Мечта о том блаженном будущем времени, когда мужика нельзя будет отличить от дворянина, купца от покупателя, а промышленника от потребителя — охватила умы малого и среднего калибра. И революционная печать с радостью подхватила эту мечту».
Русский интеллигент не пожелал, внять мудрым голосам Гоголя, Достоевского, Кириевского, Леонтьева, Данилевского, о. Иоанна Кронштадского, Оптинских старцев, предупреждавших, что Орден Р. И. встал на опасную дорогу — поддался страстям ума. Ведь точно, не про Россию Николая I, а про Россию его правнука — Николая II говорил Гоголь:
«Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума начались: уже враждуют лично из-за несходства мнений, из-за противоречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений не имеющие — друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже начали думать люди что образованием выгнали злобу из мира, злоба другою дорогою, с другого конца входит в мир — дорогою ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападают на сердца людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить, хоть против собственного своего убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке. Уже чистая злоба воцарилась на место ума».
Император Вильгельм II в своих мемуарах «События и образы» вспоминает, что в 1895 году он сообщил русскому дипломату князю Лобанову, переданное ему из Парижа суждение, высказанное одним русским офицером, находившимся во Франции в качестве участника офицерской депутации. На вопрос одного французского офицера, уверены ли русские в победе над, немцами, бравый славянин ответил:
«Нет, мой друг, мы будем разбиты на голову; но что из этого?
Зато у нас будет республика…»«…Между тем этот офицер высказал только общее мнение русского интеллигента и русского общества», — отмечает Вильгельм II.
В значительной части образованного общества, и почти среди всех принадлежавших идейно к Ордену Р. И. утвердилось ложное мнение, что Россию от «ужасов царизма» может спасти только революция, только свержение Самодержавия. «Таков уж был дух времени, — вспоминает в «Бывшее и несбывшееся» Ф. Степун, — самая таинственная, самая неуловимая и все же реальная сила истории».
«По моим наблюдениям, — в конце XIX века и еще более в начале XX в каждой русской семье, не исключая царской, обязательно имелся какой-нибудь более или менее радикальный родственник, свой собственный домашний революционер. В консервативных — дворянских семьях эти революционеры бывали обыкновенно либералами, в интеллигентски-либеральных — социалистами, в рабочих — после 1905 года — иной раз и большевиками. Нельзя сказать, чтобы все эти тайные революционеры были людьми идеи и жертвы. Очень большой процент составляли снесенные радикальными ветрами влево талантливые неудачники, амбициозные бездельники, самообольщенные говоруны и мечтательные женолюбы (левая фраза тогда очень действовала на русских женщин). Через женолюбов разлагалась обычно самая консервативная часть всякого общества — женщины».
Русская интеллигенция почти вся поклонялась кумиру революции. «Нынешнее молодое поколение, — писал С. Франк в «Падении кумиров», — созревшее в последние годы, после рокового 1917 года, и даже поколение, подраставшее и духовно слагавшееся после 1905 года, вероятно, лишь с трудом может себе представить, и еще с большим трудом внутренне понять мировоззрение и веру людей, душа которых формировалась в т. н. «эпоху самодержавия», т. е. до 1905 года. Между тем, вдуматься в это духовное прошлое, в точности воскресить его — необходимо; ибо та глубокая болезнь которою страдает в настоящее время русская душа — и при том во всех ее многообразных проявлениях, начиная от русских коммунистов и кончая самыми ожесточенными их противниками — и лишь внешним выражением которой является национально-общественная катастрофа России; — эта болезнь есть последствие или — скажем лучше — последний этап развития этого духовного прошлого. Ведь доселе вожди и руководители всех партий, направлений и умственных течений — в преобладающем большинстве случаев, люди, вера и идеалы которых сложились в «дореволюционную эпоху».
В ту эпоху преобладающее большинство русских людей из состава т. н. «интеллигенции» жило одной верой, имело один «смысл жизни»: эту веру лучше всего определить, как веру в революцию. Русский народ — так чувствовали мы — страдает и гибнет под гнетом устаревшей, выродившейся, злой, эгоистичной, произвольной власти.
Министры, губернаторы, полиция — в конечном итоге система самодержавной власти во главе с царем — повинны во всех бедствиях русской жизни: в народной нищете, в народном невежестве, в отсталости русской культуры, во всех совершаемых преступлениях. Коротко говоря, существовавшая политическая форма казалась нам единственным источником всего зла. Достаточно уничтожить эту форму и устранить от власти людей, ее воплощавших и пропитанных ее духом, чтобы зло исчезло и заменилось добром, и наступил золотой век всеобщего счастья и братства. Добро и зло было тождественно с левым и правым, с освободительно-революционным, консервативно-реакционным политическим направлением».
ЭПОХА НАЦИОНАЛЬНОГО САМОУБИЙСТВА
В «Опавших листьях» В. В. Розанов давал такую характеристику всякой революции:
«…Революция имеет два измерения — длину и ширину, но не имеет третьего — глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого вкусного плода; никогда не «завершится». Она будет все расти в раздражение, но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит «довольно»! я счастлив. Сегодня так хорошо, что не надо завтра… Революция всегда будет надеяться только на «завтра»…:
И всякое «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра». «Перпетум мобиле», циркулюс витиосус, и не от беспечности, — куда! — а именно от короткости. «Конура», «длинные цепи», «возврат в конуру», тревожный короткий сон.
В революции нет радости. И не будет. Радость — слишком царственное чувство, и никогда не попадается в объятия этого лакея. Два измерения: и она не выше человеческого, а ниже человеческого. Она механична, она материалистична. Но это — не случай, не простая связь с «теориями нашего времени», это судьба и вечность. И в сущности, подспудная революция в душах обывателей, уже ранее возникшая, и толкнула всех их понести на своих плечах Конта, Спенсера и подобных.
Революция сложена из двух пластинок: нижняя и настоящая, — горечь, злоба, нужда, зависть, отчаяние. Это — чернота, демократия.
Верхняя пластинка — золотая: это — сибариты, обеспеченные и неделающие, гуляющие, неслужащие. Но они чем-нибудь «на прогулках» были уязвлены, или — просто слишком добры, мягки, уступчивы, конфетны, при том в своем кругу они — только «равные» и кой кого даже непременно пониже. Переходя же в демократию, они тотчас становятся «прими интэр парес». Демократия очень и очень умеет «целовать в плечико», ухаживать, льстить: хотя для «искренности и правдоподобия» обходится грубовато, спорит, нападает, подшучивает над аристократами и его (теперь вчерашним) аристократизмом. Вообще демократия тоже знает «где раки зимуют». Что «Короленко первый в литературе своего времени» (после Толстого), что Герцен — аристократ и миллионер, что граф Толстой есть именно «граф», а князь Крапоткин был именно «князь» и, наконец, что Сибиряков имеет золотые прииски, — это она и при всем «социализме» отлично помнит, учтиво в присутствии всего этого держит себя, и отлично учитывает. Учитывает не только как выгоду, но как честь.
