— Как, — перебил нансийский советник, — разве власти не рекомендовали гражданскому населению покинуть Бетюн?
— О, да! И многие уехали. Но их с лихвой заменили беглецы из деревень. Не думаете ли вы, что это так легко — покинуть очаг? Куда бежать? До последней крайности большинство предпочитает оставаться дома, хотя бы и под бомбами. Копи в Брие работают, хотя снаряды долетают туда часто. Мирное население Франции мужественно. В его изумительном спокойствии, уверяю вас, — один из главных залогов нашего конечного успеха.
Тогда офицер со слов своих знакомых стал передавать об ужасах медленной смерти Арраса1 и о том, как цеплялось население за его развалины. Когда рухнула знаменитая башня «Le grand beffroi d'Arras», несмотря на дождь снарядов, жители побежали на площадь, а женщины долго плакали над грудой камней.
Невольно им от этой страшной картины хотелось повернуться к утешительной надежде. Стали говорить о последних официальных сообщениях, об уверенности в конечной победе.
— Но она далась трудно! — воскликнул офицер. — Шарлеруа2! Какой ужас! Кто только не думал, что это новый Седан3! Только нам удалось потом оправиться…
Бритое лицо муниципального советника с восточной границы передернулось.
— А, Моранж! — воскликнул он. — Я объездил окрестности, ибо по поручению президента мусье Мирмана мы старались успокоить мэров маленьких бургад4…Я ничего не мог понять. Сотни ружей, тысячи патронов повсюду. Они бросали все и бежали, бежали! Ими овладела паника, они бежали в тупом страхе. Я встречал наших солдат в ста километрах от фронта: у них были сумасшедшие расширенные зрачки, бледные лица с трясущимися губами; они повторяли: «Нельзя, невозможно, это сверх сил человеческих!». С тех пор французы доказали, что это не сверх их сил, они поднялись до уровня самоотверженности, требуемого войной, а теперь наши солдаты среди всех этих ужасов как будто в своей атмосфере, шутят, веселы. Но как было тяжело тогда. Ведь вы знаете, что южане дрогнули. «Matin»5 был прав. Бежали марсельцы. Другие их упрекали. На этой почве возникли дуэли между офицерами. Ужасные, ужасные дни.
— Южане! — перебил бельгиец, ноздри его длинного носа раздулись, а лицо стало красным. — Северные французы не очень-то уважают южных солдат! Это северяне грудью сдерживают врага!
Последовало молчание. Я оглянулся на трех французов. Все они были как будто сконфужены и немного раздражены. Нет! Если война раздробила человечество на нации, пусть не удастся ей по крайней мере раздробить нации на племена.
Между тем бельгийца прорвало. Он говорит теперь с запальчивостью итальянца об ужасах в Бельгии.
— Все правда! Все правда!.. Они расстреливали мужчин из митральез6. Шпион, живший раньше в Льеже, встретив знакомую красивую даму, потребовал, чтобы она шла с ним, и крикнул ей: «Разве вы хотите, чтобы я донес на вашего мужа?». Да, да!.. Они насиловали всюду наших женщин. Клянусь вам честью: их офицеры насильно водили к себе даже мальчиков. И если бы вы видели, что сделали они в Лувене, Термонде, вы сказали бы, что сказал весь наш народ: «Вечная ненависть Германии!».
— Ну все же, — перебил человек из «Bon marché», — мы не станем разрушать Кёльнский собор.
— Вы думаете? — кричал бельгиец. — Я надеюсь, что наши подымутся над приличиями и будут слушать только голос ненависти!
Бедный, бедный маленький бельгиец! А в Брюсселе он был старшим клерком нотариуса!
Вот уже и нансийский советник идет на уступки.
— Нет, — говорит он, — ответить должны власть имущие. Да не мешало бы расстрелять пару профессоров из подписавших известное воззвание.
Но «Bon marché» не уступает: «Полно, полно! Выждем после войны один месяц. Постараемся вести себя в течение его по-французски, а потом спросим этих профессоров: „Стыдно? Ведь стыдно вам?“. Ах, милый, милый французский Бомарше!»
Разговор переходит на английских солдат. «Нанси» старается отнестись критически: «Нельзя импровизировать солдат».
Но тут бельгиец преображается. Все нравится ему в Томе Аткинсе7: «Ach, le beau soldat, ach, le beau soldat! — восклицает он. — Это самый дорогой, но и самый великолепный солдат! Нельзя импровизировать? Но это избранные. Это волонтеры. И англичанин — спортсмен: он овладеет в 100 дней тем, для усвоения чего нужно 1 1/2 года континентальному типу. Мне рассказывали такой факт: батальон шотландцев, изнемогая, отбивал атаку втрое сильнейшего врага. Полковник сказал: „Я потребую подкреплений“. Тогда один сержант повернул к нему раненую голову: „Подождем 10 минут, парни из 2-го батальона еще не допили чай“. Через 10 минут 2-й батальон кончил пить чай и с громким „Hourra!“ прогнал пруссаков».
Мы подъехали к Руану.
«Киевская мысль», 23 ноября 1914 г.
Собор Руанской богоматери
И Вальтер Скотт, и Казимир Делавинь8 (уроженец Гавра, откуда я пишу) изображают нам Людовика XI9 за молитвой10, произносящего странные жалобы: «О, присночтимая Дева, Владычица Парижская, сколько раз уже Вы обещали мне исполнение всех желаний моего сердца. Но, хотя я, со своей стороны, не забыл ни одного данного Вам мною обета, Вы медлите увенчанием моих ожиданий. Никогда, никогда не поступала так со мною Ваша блаженная Реймская сестра».
Но для художников нашего времени mutatis, mutandis Notre-Dames Франции остаются действительно полными очарования и высочайшей гармонии, как бы живыми сестрами-богинями, пленяющими поколения кристаллами человеческого творческого труда.
Стоя перед странной громадой Руанского собора — такого причудливо единого в своей разнохарактерности, такого личного в своей мозаичности — я всматривался в него, как в живую Блаженную сестру еще страдающей и сокрушенной Богоматери Реймской. Стоит только человеку отложить на минуту в сторону поздно приобретенный «позитивный разум»11 — чудится, что каменная красавица чутко прислушивается, телепатически сострадая к неслышной нашему уху проклятой канонаде, вновь как раз вчера возобновленной немцами в Реймсе.
Но в то время как я медленно обходил этот многоликий космос, он повествовал свое прошлое, и я почувствовал, что прекрасным великанам, созданным веками, не так уж страшны самые грозные события.
Разве не горел Руанский собор три раза? Разве страшный ураган не тряс его и не рвал? Люди не унижали, не портили, не грабили? А он становится все лучше от времени.
Ни прибавления, ни реставрации ему не страшны. Поставят люди какую-нибудь новую заплату на ветхую, узорную ризу, пройдет время, и, если уж никак не ассимилируешь ее, она отпадет, а чаще сама осветится веками, сживется, спаяется с соседями и, смотришь, уже стала неотъемлемым членом целого. Этому особенно учит именно Руанский собор.
Да и поработало же над ним время! Сверху что-то белое на него падало, словно едкий снег, который грыз карнизы, местами источил целые статуи. Седина веков. Камень тает в воздухе, по полсантиметра в столетие.
Но зато коричнево-серая паутина украсила ветхие камни почтенной и трагичной красотою. Она больше всего объединила элементы здания.
С этой точки зрения мне кажется любопытным сделать маленькую экскурсию в многострадальную, но славную биографию собора.
Его рождение теряется во мраке веков. Руан — это древний Ротомигус, а первый собор в нем стал воздвигаться в IV веке. Но от сооружений, датирующихся раньше XII века, остались лишь редкие следы.
Зато XII век представлен торжественно — прочной четырехугольной романской башней св. Ромэна, сестрою рухнувшей кампаниллы12 Сан-Марко, только более простой и пуританско-серой согласно своему северно-средневековому характеру.
Остальное более или менее сгорело как раз на пороге XIII века.
Фасад в существенном был закончен в XIII веке. Но от строгости тогдашнего стиля немного осталось за позднейшим кружевным нарядом. Зато боковые врата, так называемые Врата Книгопродавцев, — настоящее чудо средневекового настроения. Помимо изящества ювелирной и такой чистой вкусом каменной работы врата поражают целой фантасмагорией светских, языческих картинок, рассыпанных в сотнях миль маленьких барельефов. Тут и вся первая часть библии в наивном и грациозном резном повествовании, тут и многое другое: целые десятки чудовищ получеловеческого облика, поражающих ладностью своей организации при головокружительной фантастичности достойных Брейгеля13 членосочетаний, тут какие-то фокусники, козел-пономарь, врач с рыбьим хвостом, рассматривающий пузырек с жидкостью на свет, человек, в ужасе бегающий от зайца, и т. д., и т. д.
XIV век дал собору замечательного архитектора в лице Перье14, который создал большую ризу. Но в XV веке отыскался подлинно великий строитель, следы которого встречались повсюду в соборе, — Гильом Понтиж15.
