Таким образом, Яков опустился до мира ночлежек, до самого «дна». Но, по-видимому, он уже имел в этом мире знакомых, покровителей. Иначе 15-летнему пареньку жить среди отбросов общества было бы слишком тяжело и небезопасно. Что еще раз подтверждает предположение о связях с нижегородскими блатными его отца, а через отцовских знакомых и Яков мог стать здесь «своим». И не эти ли его знакомства, причастность к каким-нибудь темным компаниям и их делишкам стали причиной исключения из гимназии и изгнания из дома?
Но тут надо сделать отступление и пояснить, что имелись немаловажные факторы, способствующие контактам Мовши Израилевича и его сына с преступным миром. Дело в том, что значительную и очень влиятельную прослойку среди российских блатных в то время составляли евреи.
Такое положение сложилось отнюдь не случайно. Православная мораль была уже в значительной мере расшатана и ослаблена, но, тем не менее, все еще составляла серьезное препятствие для опускания русского человека на преступный путь. Если поднять самые громкие уголовные дела конца XIX — начала XX века (см. напр. Н. В. Никитин, «Преступный мир и его защитники», М., 1996), то можно обнаружить удивительный факт: расследование большинства из них не стоило правоохранительным органам ни малейшего труда. Преступника замучивала его собственная совесть, и он сам шел сдаваться с повинной! Поэтому описанные у Достоевского душевные страдания Раскольникова вовсе не плод писательской фантазии, а самая что ни на есть обычная реальность своего времени, как бы странно она ни выглядела с точки зрения россиянина сегодняшнего.
Конечно, существовали и русские бандиты, разбойники, в семье не без урода. Но в народной массе они и воспринимались именно моральными уродами! Заметьте характерную особенность — в русском фольклоре нет благородных Робин Гудов и симпатичных Картушей! Все разбойники в народных сказках и преданиях предстают персонажами сугубо отрицательными, зачастую связанными с нечистью и запродавшими ей души (см. напр. «Разбойничьи сказки» в пересказе В. Цыбина, М., 1993). В лучшем случае, подобно легендарному Кудеяру, им предоставляется право уйти в монахи и замаливать прошлые злодеяния. Уж, казалось бы, какую посмертную благодарность должен был заслужить в устном народном творчестве Стенька Разин! Но прославил его своим «Утесом» отнюдь не народ, а интеллигент Навроцкий. А в народной памяти Разин навеки осужден за душегубство на заточение в глубокой пещере, есть щи из горячей смолы и грызть каменные пироги. Причем рассказывает Гиляровскому это предание не купец или дворянин, а бывший есаул разбойничьей шайки (В. Гиляровский, «На жизненной дороге», Волгоград, 1959).
Словом, русские бандиты-то были, и немало. Но чтобы стать таковым, человеку требовалось перешагнуть свое «я», переломить собственную мораль, воспитание. И оторвать себя от собственного народа, стать для него «чужим». Евреи же заведомо чувствовали себя «чужими» в российской среде. Для них таких внутренних препятствий не существовало. Обмануть «гоя», надуть, перехитрить отнюдь не считалось серьезным проступком. Это был способ заработка, на грани доблести. Многие делали это легальными средствами — в торговле, деловых и финансовых операциях. Но не всем же быть купцами, финансистами, приказчиками. Еврейские семьи были большими, и каждому надо свое место под солнцем найти. Предположим, вне «черты оседлости» обосновался мастер — кому-то из детей оставил наследство, кто-то пристроился у других мастеров. А остальные? Они же не пойдут в деревню землю пахать. И на заводы стремились немногие. Вот и сваливались, как Яков, на «дно».
Развитию еврейской преступности способствовала и национальная взаимовыручка. У соплеменников-единоверцев можно было укрыться, получить помощь, найти каналы сбыта краденого. Точно так же, как в США по национальному признаку сложилась итальянская мафия, так было и в России. И не случайно эпицентром рождения первой российской мафии являлась Одесса (впрочем, и в Америке сперва лидировали еврейские преступные группировки, итальянские их вытеснили позже).
Поэтому и Яков Свердлов в блатной среде должен был найти «своих», что помогло его адаптации и выживанию. Возможно, он и не только репетиторством и переписками ролей начал подрабатывать. И покатился бы дальше, до каторги, как бывало со многими такими же, как он. Но он сам не хотел скатываться. Считал, что такая судьба не для него. Он жаждал большего. Но и со старыми гимназическими товарищами он не порывал. Тут проявилась одна из черт, характерных для Свердлова — никогда не забывать прежних знакомств. Вдруг пригодятся?
Вытащил его со «дна» лучший друг детства Лубоцкий. Он оставался вполне «приличным» юношей. Как и раньше, увлекался политикой. И в 1901 году вступил в местную социал-демократическую организацию. Что также считалось среди молодежи вполне «приличным». Социал-демократия существовала в России легально, создавала всякие рабочие «кружки» и «школы». Царской администрацией это не поощрялось, но и не препятствовалось — в учении марксизма криминала не видели. Хотя социал-демократические структуры наряду с легальной вели и нелегальную работу. И вот за нее действительно привлекали к ответственности. То есть не за социал-демократию как таковую, а за конкретные преступления — организацию противоправительственных демонстраций, забастовок, экстремистскую агитацию, издание подрывной литературы.
Но сама по себе политика и прикосновенность к ней — это было модно, престижно. Ею увлекались юноши и девушки из респектабельных семей. И Лубоцкий получил задание создать молодежный кружок. Привлек туда таких же, как сам, гимназистов, гимназисток. Привлек и Яшу Свердлова. Он стал в кружке первым «пролетарием». И, конечно же, завоевал общую популярность. Кисейные барышни глаза на него таращили. Ведь это тоже было очень модно — горьковские босяки-челкаши, жутковатое и романтичное «дно». И вот он — живой выходец оттуда! На него заглядывались сверху вниз, наверное, тайно и влюблялись. И Якову, ясное дело, нравилось такое внимание. Наверняка, получил он и чисто материальные выгоды — юные коллеги по партии старались помочь, хотя бы пригласить в гости и накормить, подыскать те же репетиторские уроки.
Хотя последующие утверждения, что он и Лубоцкий в это время пришли в большевизм, лишены оснований. Большевистской партии еще не существовало, социал-демократия не успела разделиться. И даже еще почти не отмежевалась от других левых организаций — социалистов, бундовцев, сепаратистов, анархистов, действовала в тесном контакте с ними. Все были «революционерами», а стало быть, союзниками друг для друга. Но Лубоцкого со Свердловым, несостоявшихся «карбонариев», в этой мешанине тянуло к самым радикальным, самым «революционным» группировкам.
Одно из первых партийных поручений Якова было связано со специализацией его отца — доставать поддельные штампы и печати для документов всякого рода нелегалам, скрывающимся от полиции, беглым ссыльным. К этому времени относится и примирение Мовши Израилевича с сыном. Чего ж не примириться, если сын «гешефт» в дом несет? Новгородцева и сестра Якова Сарра вспоминали и о том, что нелегалы иногда по несколько дней укрывались на чердаке Свердловых. И о «тайном ходе» — войдя в половину дома Мовши Израилевича, можно было в уборной вынуть доску в стене и пролезть в квартиру и мастерскую соседа-ювелира. Таким способом отрывались от слежки. Зашел в дом с одной стороны, а вышел с противоположной, через другую дверь.
Ясное дело, без ведома соседа (тем более ювелира!) подобный ход существовать не мог. Да и чердак был общим. Какие-то звуки должны были доноситься. Неужто ювелир не поинтересовался бы, кто там прячется? Не послал бы работников проверить? Откуда я и делаю вывод — в доме гравера и ювелира подобное было в порядке вещей. И они издавна были связаны с преступной средой. Так какая разница — уголовным или политическим нелегалам помогать? Плати денежку, и получай документы, укрывайся, прячься.
Но окончательного восстановления семейных связей между отцом и сыном Свердловыми так и не произошло. В доме уже хозяйничала вторая жена. И Яков остался для отца чужим, отрезанным ломтем. Выбрал такую долю — вот и живи. Позже, когда он пойдет по тюрьмам и ссылкам, Мовша Израилевич ни разу не придет к нему на свидание, не пришлет ни единой передачи. Между ними не будет написано ни одного письма, ни одной записочки. Восстановятся отношения лишь через полтора десятилетия, когда Яков Михайлович взлетит в самые верхи советского государства. Видать, тогда уже признать «блудного сына» станет не стыдно. И для семейных дел полезно.
Яков по-прежнему жил где-то на стороне. Однако с ночлежками расстался. Ютился теперь по углам в частных домах. Теперь ему товарищи по партии помогали пристроить его у себя или знакомых. Очень скоро состоялось и его первое знакомство с полицией. Власти выслали из Нижнего Максима Горького, и его проводы послужили поводом для несанкционированного сборища либеральной и социалистической оппозиции в защиту «свободы слова». Перекрыли движение, устроили митинг. Активистов переписали и задержали, в том числе Свердлова. Правда, тут же и выпустили через два дня. Слишком уж незначительной величиной он был. Да и дело пустяковое.
