IV. Этот император еще в юные годы, когда самодержцем стал его брат Василий, женился на женщине из благородного и почтенного рода, по имени Елена, дочери небезызвестного Алипия, в то время человека весьма значительного. Жена, прекрасная лицом и добрая душой, умерла, родив императору трех дочерей[5]. Она рассталась с жизнью, прожив отмеренные ей годы, а дочери, оставаясь во дворце, получали царское воспитание и образование. Император Василий к ним был весьма расположен и очень их любил, но большой заботы не проявлял и, сохраняя императорскую власть для брата, ему и поручил печься о дочерях.
V. Старшая из них не была похожа на свою родню, обладала ровным характером и не блистала красотой, ибо еще в детстве была обезображена заразной болезнью. Средняя, которую в ее пожилые годы мне довелось видеть самому, имела нрав царственный, наружность великолепную, характер величественный и полный достоинства – я расскажу о ней подробно в своем месте, ибо сейчас я только кратко упоминаю о сестрах. Третья ростом была высока, речью отличалась сжатой и гладкой, но красотой уступала сестре. Император, их дядя Василий, умер, так и не проявив о них истинно царской заботы, да и отец, придя к императорской власти, не принял никакого разумного решения, если не считать того, как он уже перед смертью распорядился в отношении средней, самой из них царственной, – но об этом расскажу позже. Эта сестра, как и младшая, согласна была с волей дяди и отца и ни о чем большем не помышляла; старшая же, по имени Евдокия, или не желая властвовать, или стремясь к высшей участи, попросила отца посвятить ее богу. Тот немедля согласился и отдал всевышнему свое дитя как дар и приношение сердца. В отношении же других помыслы его оставались тайной. Но об этом пока ни слова.
VI. Расскажем, однако, о самодержце, ничего не прибавляя и ничего не отнимая от действительности. Приняв на себя всю полноту власти, он, неспособный истощать себя заботами, поручил дела людям ученым, а на себя взял только прием послов и некоторые другие обязанности полегче, при этом восседал с царственным видом и, пускаясь в словопрения, поражал всех слушателей доводами и доказательствами. С науками он был не очень знаком и лишь слегка, по-ученически причастен к эллинской образованности. Но, человек по природе способный и приятный, владея бойким и изящным слогом, он прекрасными речами помогал появляться на свет мыслям, рожденным в его душе. Несомненно, и некоторые из императорских посланий он диктовал сам (это составляло предмет его гордости), и самая проворная рука не поспевала за его речью, а ведь у него не было недостатка в искусных и быстрых писцах, какие встречаются не часто; цепенея от скорости речи, – они записывали поток его мыслей и слов специальными значками[6].
VII. При огромном, почти в девять стоп, росте, он был еще и очень силен, обладал здоровым желудком и от природы приспособлен к поглощению пищи. Искусный кулинар, он добавлял к блюдам приправы для цвета и запаха и возбуждал свою природу к чревоугодию. Раб желудка и любовных желаний, он подвергся болезни суставов, и особенно мучили его ноги, так что он даже ходить был не в состоянии. Поэтому после прихода к власти никто не видел, чтобы он отважился передвигаться на своих ногах, в седле же сидел вполне уверенно.
VIII. Особенно самозабвенно любил он зрелища и ристания, всерьез занимался ими, менял и по-разному сочетал коней в упряжи, думал о заездах, а также восстановил и ввел в театре[7] давно забытые состязания босиком и не наблюдал за ними, как подобает царю, а сам вступал в борьбу с соперниками, требуя при этом, чтобы противники не поддавались ему, как императору, но упорно сопротивлялись и давали ему возможность одержать над ними еще более доблестную победу. Он также любил разглагольствовать о состязаниях и приноравливался к нравам простых горожан. Не меньше театров любил он охоту, выносил зной, выдерживал холод, превозмогал жажду и особенно искусен был в схватках с дикими зверями; ради этого он обучился стрелять из лука, метать копье, ловко обнажать меч и поражать стрелой цель.
IX. Насколько он пренебрегал своими царскими обязанностями, настолько был увлечен игрой в кости и шашки. Эта забава его увлекала, и он так ею бредил, что во время игры не обращал внимание на ожидавших его послов и отказывался разбирать самые неотложные дела, не отличал ночи от дня и при огромном своем аппетите вовсе воздерживался от пищи, если только хотел бросать кости. Так вот к нему, делающему ставкой в игре империю, и приблизилась смерть, и вместе со старостью пришло неизбежное угасание природы. Почувствовав приближение конца, он, то ли вняв чужим советам, то ли сам поняв эту необходимость, стал искать наследника, которому собрался отдать в жены среднюю дочь. Однако, поскольку он никого из членов синклита[8] до того времени не наметил, ему было трудно сделать определенный выбор.
X. Жил в то время некий муж – один из первых в синклите, возведенный в сан эпарха (это царственное достоинство, хотя и без пурпура[9]) который с ранних лет был женат и потому оказался негодным в преемники. Родом и достоинством он был самым подходящим человеком, но к жене своей относился отнюдь не по-философски, и из-за этого его женитьба на императорской дочери представлялась всем весьма затруднительной[10]. Так обстояли дела с этим мужем. Но император Константин, которому приближающаяся смерть не позволяла быть чересчур разборчивым и уже не оставалось времени для раздумий, признал прочих недостойными царского свойства и на всех парусах души своей устремился к этому мужу. Зная, однако, что его жена противится этим планам, он сделал вид, будто сурово гневается на мужа и послал людей, чтобы подвергнуть его жестокому наказанию, а ее принудить к отречению от мирской жизни. Не разглядев тайного замысла и не поняв, что царский гнев – одно притворство, жена сразу же поддалась на уловку, обрезала себе волосы, сменила одежды на черные и ушла в монастырь. Роман же (таково было имя мужа) прибыл во дворец, чтобы породниться с царем, и как только увидел прекраснейшую из дочерей Константина, так сразу и вступил с ней в царское супружество[11]. Ее же отец, прожив ровно столько, сколько надо было, чтобы увидеть свершение брака, умер, оставив власть зятю Роману[12].
I. Итак самодержцем становится зять покойного Роман, Аргиропул по названию рода[1]. Новый император считал свое правление только началом цепи и, поскольку царская семья потомков Василия Македонянина[2] со смертью тестя Константина прекратила существование, думал о продолжении рода. Он рассчитывал не только править сам, но и передать власть наследникам; в действительности же, прожив очень недолгое время, да и то в болезнях, он скоро испустил дух, о чем я расскажу подробно дальше. Отныне мое историческое повествование станет более детальным. Ведь император Василий умер, когда я был младенцем, Константин – когда я только изучал начатки наук, рядом с ними я не находился, их не слышал и не знаю даже, видел ли, – в детской памяти такого случая не сохранилось. Романа же я сам видел, а однажды и разговаривал с ним. Поэтому о первых двух императорах я рассказывал с чужих слов, этого же опишу сам, ни у кого никаких сведений не заимствуя.
II. Этот муж был воспитан на эллинских науках и приобщен к знаниям, которые доставляются наукой латинской[3], отличался изящной речью, внушительным голосом, ростом героя и истинно царской внешностью. Однако о знаниях своих мнил много больше, чем они заслуживали; мечтая к тому же уподобить свое царствование правлению знаменитых древних Антонинов, мудрейшему философу Марку и Августу[4], он посвятил себя двум занятиям: наукам и военному делу, но в последнем был совершенно невежествен, науки же знал поверхностно и неглубоко. Самомнение и напряжение сверх меры сил души ввели его в заблуждение в вещах весьма значительных. Тем не менее он раздувал любую тлевшую под золой искру мудрости и собрал все ученое племя – я имею в виду философов, риторов и всех тех, кто занимались или, по крайней мере, считали, что занимаются науками.
III. То время произвело на свет немногих ученых, да и те дошли лишь до преддверия аристотелевской науки, а из Платона толковали только о символах, не знали ничего сокровенного и того, о чем рассуждают люди, знакомые с диалектикой и наукой доказательств. Не имея четких понятий, царь ложно судил об этих философах. Хотя предпосылки проблем были заложены еще в наших священных речениях[5], большая часть трудных вопросов так и осталась без решения, они же искали, как совместить целомудрие и зачатие, деву и плод[6], и исследовали предметы сверхъестественные. И вот его царствование приняло тогда философское обличье, но было это маской и притворством, а не исканием и познанием истины.
