Итак, мы возвращаемся к прерванному рассказу.
Примерно за полгода до приезда в Париж в «Послании г-ну Борду», написанном в Лионе в 1741 году, Руссо писал:
Но я, республики приверженец упорный,
Не гнувший головы перед кликою придворной,
Перенимать устав парижский не хочу,
Ни льстить, ни кланяться пе стану богачу…12
В этих строках сформулирована целая программа. Она примечательна прежде всего тем, что Руссо объявляет себя не только открытым противником придворной клики (в ту пору уже начавшегося упадка престижа королевской власти это не было столь редким), но и врагом богачей. «Устав парижский» — это устав господства богачей и именно потому его не приемлет поэт.
Быть может, скажет иной читатель, это всего лишь случайно сорвавшиеся с пера слова? Литературная поза? Мимолетное увлечение звонкой фразой?
Но этот мотив, вернее, эта тома настойчиво повторяется в стихотворных посланиях того времени. Молодой Руссо, один из немногих французских литераторов первой половины XVIII столетия, с поднятым забралом смело вступал в бой с могущественными обладателями богатства.
…Богач презреньем платит мне,
Но с ним взаимностью сквитались мы вполне.
Руссо в том же «Послании г-ну Борду» показывает всю глубину, непреодолимость пропасти, разделявшей тех, «кто в добродетели воспитан нищетой», и «подлых Крезов», кадить которым он не хочет13.
Сходные мотивы развиваются и в пространном «Послании г-ну Паризо», написанном в том же 1741 году:
Прозреть душой вельмож решился б я едва ли,
Когда б достоинством вельможи обладали…
Или же:
…Ужель ханжою стать, и только ради хлеба
И места теплого кадить во славу неба?..14
Итак, мы снова возвращаемся к поставленному ранее вопросу: в чем же секрет успеха, в чем объяснение неожиданного признания Руссо в Париже в 1742»-1743 годах?
В ту пору он не был еще ни литератором, ни философом — не только в глазах парижского светского или интеллектуального общества, но и в собственной оценке. Он мог, конечно, сочинить и канцону, и элегию, и философическое послание в стихах, наконец, злые эпиграммы, но что из того? Кто в XVIII веке этого не умел? Сам он в ту пору, как это явствует из его писем, из его поздней автобиографии, и не помышлял о писательском труде, тем более о писательской славе. В начале 40-х годов Жан-Жак Руссо как литературное имя не существовал.
Самое большее, что можно было сказать о молодом женевце, — то был не лишенный способностей музыкант: он сочинил несколько весьма приятных музыкальных пьес, две оперы, которые никто не хотел принимать к постановке; он слыл искусным музыкальным педагогом и даже знатоком теории музыки.
Секрет успеха Руссо в высшем свете Парижа в 40-х годах ждет своего объяснения. Но чтобы попытаться найти обоснованный, убеждающий ответ на этот вопрос, прервем наше изложение и вернемся к предшествующим этапам биографии Руссо. Без краткого, очерченного хотя бы общими штрихами жизненного пути Жан-Жака Руссо трудно понять его последующую судьбу.
Принято считать — так полагают исследователи жизни и творчества великого писателя, — что Руссо прожил трагическую жизнь. Это так и не так.
Напомним известные факты его биографии. Жан-Жак Руссо родился 28 июня 1712 года в Женеве «от гражданина Исаака Руссо и гражданки Сюзанны Бер-нар». Родители по отцовской и материнской линиям были французы, их родной язык был французский, и Жан-Жак также считал себя французом. Но он никогда не забывал, что родился как свободный гражданин Женевы, и формально принадлежавшее ему звание — «гражданин Женевской республики» — ставил неизмеримо выше унизительного, по его представлениям, положения подданного французского короля. Жан-Жак всю жизнь идеализировал Женеву. Эта патриархально-консервативная патрицианская республика отнюдь не была оазисом свободы и равноправия в пустыне феодальной тирании, какой она рисовалась в воображении Руссо. Отрезвляющие суровые уроки, которые он позже не раз получал от своих сограждан, так и не смогли его полностью излечить от иллюзий.
Жан-Жак с полным правом мог называть себя сыном народа. Он вышел из народных низов. Род Руссо имел давнюю генеалогию: здесь помнили крестьян, дубильщиков кожи, часовщиков, суконщиков. Его отец, Исаак Руссо, был часовых дел мастер; в мире ремесленников Женевы это была одна из наиболее квалифицированных и хорошо оплачиваемых профессий; семья могла жить на заработки отца — скромно, но безбедно.
Жан-Жак не знал своей матери: она умерла вскоре после рождения сына. Отец вначале был очень привязан к ребенку, лишенному материнской ласки. То был, по-видимому, человек незаурядный: способный, начитанный, с широким кругозором. Он был убежденным республиканцем и с ранних лет внушал сыну дух республиканского стоицизма и чувство гордости республикой, в которой им посчастливилось родиться и жить. Но республиканские добродетели странным образом сочетались у Руссо-старшего со склонностью к приключениям. Разные увлечения заставили его передоверить воспитание сына тетке Сюзон, а затем дяде Бернару. Когда Жан-Жаку исполнилось десять лет, у его отца возник острый конфликт с одним из офицеров — неким капитаном Готье. Новейшие исследователи с должным основанием склонны считать, что столкновение это произошло на политической почве. Как бы то ни было, Руссо-старшему, видимо, грозило тюремное заключение, и он счел благоразумным оставить Женеву. Позже Исаак Руссо вступил во второй брак; дороги отца и сына Руссо расходились все дальше.
Жан-Жак рос как круглый сирота. Он был всецело предоставлен самому себе; это отчасти пошло ему на пользу. У родителей была большая библиотека: романы, поэзия, исторические сочинения. В «Исповеди» Жан-Жак перечисляет некоторые из прочитанных им в ту пору книг. То были авторы, весьма различные по своим идейным устремлениям. В одном ряду у него стоят писатели столь консервативные, как Боссюэ, непримиримый защитник абсолютизма и воинствующего католицизма, или в какой-то мере близкий к нему Лессюер. Тут же литераторы, шедшие впереди века: Лабрюйер, Фонтенель, Мольер. Рядом с этими именами античные писатели: Плутарх, Овидий15. По-видимому, в том раннем возрасте Жан-Жак (и это было естественно) еще не мог полностью разобраться в прочитанном, но важнее всего было то, что он пристрастился к чтению, он поглощал книгу за книгой.
Жан-Жака жалели; его ближайшие родственники, соседи, все знали, что мальчик — сирота, и старались сказать ему ласковое слово. Позже в «Исповеди» Жан-Жак вспоминал свое сиротское детство с нежностью, с умилением; с расстояния в полстолетия оно представлялось ему самой счастливой порой его жизни.
Когда Жан-Жаку минуло тринадцать лет, опекавшие его родичи спохватились: мальчика пора обучать ремеслу. Его отдали сначала учеником к клерку, а затем, ввиду полной неспособности к конторскому труду, учеником в мастерскую гравера Дюкомена.
То был грубый, недобрый человек. Когда Жан-Жак вошел в эту темную низкую мастерскую, он понял, что за порогом осталось легкое детство.. Здесь никому не было дела до того, что мальчик рос сиротой; никто не говорил ему ласковых слов, на него кричали, его подгоняли: «Живей! Живей!» Тяжелая рука хозяина не скупилась на подзатыльники.
Так началась первая трудовая школа жизни. Жан-Жак не смирился; его нельзя было ни запугать, ни сделать послушным. Но скоро он понял: плетью обуха не перешибешь. С этим ненавистным хозяином надо бороться по-иному: надо лгать, хитрить, вести против него тайную, непримиримую войну. Жан-Жак намеренно отлынивал от работы, делал вид, что выполняет приказ хозяина, а в действительности затягивал или заведомо плохо справлялся с порученным. Но этого было мало, Жан-Жак, как он сам об этом рассказал в «Исповеди», начал воровать у хозяина. Он крал не потому, что его прельщали воровство, возможность легкого и быстрого обогащения; то была одна из форм тайной войны против ненавистного патрона. Жан-Жак крал яблоки, какие-то мелочи в доме — все, кроме денег; деньги вызывали у него уже тогда отвращение. Так в тринадцатилетнем мальчике, в подростке-ученике, пробудился дух мятежа, дух борьбы.
Уже в отроческом возрасте в характере Жан-Жака обнаружилась склонность к неожиданным, смелым решениям. Однажды, в поздний вечерний час возвращаясь с воскресной прогулки, Жан-Жак увидел городские ворота наглухо запертыми. Почти без раздумий он принял решение, показавшееся ему спасительным: покинуть навсегда так опостылевшую ему мастерскую Дюкомена, этот тусклый, враждебный мир угнетения и насилия. Это случилось в 1728 году, Руссо было в ту пору без малого шестнадцать лет. Только в отроческом или юношеском возрасте можно было решиться на такую смелость. Каким доверием к людям, какой верой в счастливую судьбу надо было обладать, чтобы рискнуть уйти одному в огромный, загадочный мир! Начинается новая, свободная, полная опасностей, риска, неизвестности жизнь. Начинаются годы скитаний.
