Чудились ему в такие минуты шалые, с хмельнинкой, глаза, белые зубы и покатые плечи крестьянской девушки Марфы, когда-то давным-давно ласково глядевшей на Кашина. Тянуло к ней сердце Василия, но разум пересилил. Марфа была бедна. Кашин не посватался к ней. Говорили, будто выдали Марфу за бобыля, пришлось ей замужем туго, живет в бедности, мужа не любит... Кашин не допытывался, что сталось с Марфой потом. Один конец. Сделанного не исправишь...
- Пошто пришла? - грубо спросил Кашин жену.
- Васенька, - захныкала та, закрываясь широкими рукавами старой рубахи, - Васенька, может, передумаешь? Пожалей ты меня. Сердце недоброе чует. Не дело задумал ты...
- Тебя не спросили! - крикнул Кашин, которого нытье жены злило еще больше. - Не твоего ума дело! У печи сиди!
- Господи, да разве я против твоей воли иду? Ну как пограбят Никитина-те... иль еще что... Не верю я ему, не верю. Чернокнижник он, сказывают.
- Дура! - крикнул Кашин. - Чего ты все каркаешь? Чего? Накаркаешь в самом деле беду какую. - Он перекрестился, заговорил мягче: - Таких, как Никитин-то, поискать еще. Тебе и не понять, тетехе... Ступай!
Но Аграфена не уходила.
- Василий свет-батюшка, - шмыгая носом, продолжала она. - Не гневайся на меня, темную, молчала до сих пор... Виновата. Теперь скажу... Афанасий-те на Оленушку заглядывается...
- Эка! - обнажил еще крепкие зубы Кашин. - И что? Убыло у ней от этого, что ли?
Аграфена все плакала.
- Голый же он! Мне-то, матери, каково...
- Не мели! - оборвал Кашин жену. - Вроде не свадебный сговор у меня с Афанасием, а дело...
- Да и Олена-то... тоже.
- Что тоже?
- Не видишь нешто? Девка в поре, а краснобай-то ее с толку сбивает... Вон и седни все глаза проглядела - не идет ли молодец...
- Не ври, не ври! - подергал бороду Кашин. Глаза его сузились. - Не ее дело женихов выбирать.
- Да ведь сохнет девка... Гнал бы ты Никитина со двора, батюшка. Лучше было бы... Вишь, и Барыковы серчают. Сговор ведь у вас.
- Ну, не болтай! Наслушался! - прикрикнул Кашин, как только жена заговорила о его делах. - Будя! Захочу, так и за Никитина Олену выдам!
Аграфена охнула, разинув рот, стояла у порога, не в силах ничего ответить. Тупой вид жены доставил Кашину неизъяснимое удовольствие, и чтобы еще больше досадить ей, он добавил:
- И выдам! Вот вернется с прибытком, пускай сватов, шлет! И не откажу, не откажу!..
Но он тут же умолк, шагнул к Аграфене:
- Чего? Чего?
Та брякнулась ему в ноги, завопила:
- Пропала Олена-то! С утра нет!
- А в церкви?!
- Нетути...
- Кафтан давай! Ваську зови! Лошадь зови... тьфу! запрягай! Скоты, срамники-и-и! Куда она деться-то могла! Проучу вот палкой, старая дура!
- Да куды ж ты поедешь, батюшка?.. И купцы придут!
От простого вопроса Кашин так и сел. Верно, куда ехать за своевольной дочерью, всегда доставлявшей ему одни тревоги? Да и перед людьми совестно. Вот-вот появятся у ворот.
- Вон! - закричал он на жену. - А Олене... А Олену... - Василий Кашин захлебнулся слюной.
- Сам управлюсь! - наконец выговорил он. - Запри, как придет! Ужо ей...
Тайком выскользнув за ворота отцовского дома, Олена на миг остановилась, прижавшись спиной к забору, переводя дыхание и прислушиваясь, а потом быстро, не оборачиваясь, пошла по переулку и свернула за угол.
Она шла, низко опустив платок. Все дрожало в ней. И хотя утренние улочки были пустынны, - лишь изредка попадались какая-нибудь старушонка или сонный сторож, - Олене казалось, что все знают, кто она, куда и зачем идет, и осуждающе, злорадно смотрят вслед.
Но она не замедляла шага и даже сгоряча так глянула на случайно подвернувшуюся богомолку, что та отшатнулась и перекрестилась.
На миг мелькнула у Олены мысль зайти в церковь, но она тут же прогнала эту мысль, гневно раздув ноздри тонкого, отцовского, носа и упрямо вздернув голову.
Дорога была не близкая, через всю Тверь, в Ямскую слободу, и Олена спешила, чтоб поскорее вернуться домой.
Аграфена Кашина не зря дрожала за дочь. Все началось весной, в те дни, когда пушится вая* и девушки бегают завивать березки, унося тайно испеченную яичницу, чтоб положить ее под выбранное деревце, и водят вокруг хороводы.
______________ * Вая - верба.
Как-то раз Олена шла с матерью из храма. Подбирая полы длинных шуб, они с трудом обходили расползшиеся лужи. Неподалеку от дома совсем застряли. Перегородив дорогу, в переулке билась крестьянская лошаденка, тщетно пытавшаяся выдрать из тягучей грязищи тяжелый воз. Охрипший от брани мужик в разбитых лаптях испуганно косился на скучившихся посадских и остервенело бил лошаденку кнутовищем. Острые ребра животного, туго обтянутые изъеденной слепнями кожей, ходили ходуном.
- В ухо ему, лапотнику, дать!
- Лупи, лупи, не жалей!
- Самого кнутом надо! - неслось из кучки горожан.
- А ну, отойди! - услышала вдруг Олена, и появившийся откуда-то высокий голубоглазый человек в меховой шапке, в шубе нараспашку, расталкивая ротозеев, шагнул в грязь, к телеге. Он с такой силой наддал плечом, что увязший воз приподнялся, посунулся вперед, и лошадка, почуяв облегчение, легко выкатила его на сухое место. Обрадованный мужик, зачмокав, погнал конягу, забыв и слово сказать.
- Никитин! - недружелюбно сказали возле Олены.
Она с любопытством стала рассматривать этого человека, о котором столько судачили, и вспыхнула, встретив внезапный взгляд его светлых глаз.
Обтиравший сапоги Никитин выпрямился, удивленно подняв темные брови, но заметил Аграфену Кашину и, улыбаясь, поклонился:
- Не признал дочь твою. Выросла!
- Да ты ить все в чужие земли ездишь, где ж тверских признавать, ядовито ответила Аграфена и прошла мимо.
Олене стыдно стало за мать. Смущенная, она повернулась и снова увидела светлые, удивленные глаза, смотревшие на нее...
Олене в начале мая исполнилось шестнадцать лет.
- Невеста! Невеста! - так и слышалось вокруг.
Иные из подруг Олены уже выходили замуж. Она бывала на девичниках, в церквах, и свадьбы с заплаканными подружками, с запахом ладана и бесстыдными шепотками, с беспросыпной гульбой сватов и свах пугали ее. Она покорно ждала часа, когда однажды отец и мать так же просватают ее и придется идти в чужой дом, но не могла думать о каком-то будущем муже без отвращения, заранее не ожидая от жизни ничего доброго.
Где-то глубоко в сердце таила она смутную надежду - она не знала, на что; тоску - она не знала, о чем.
Это открылось ей внезапно. Она ждала любви. На нее надеялась, о ней тосковала. И, угадав любовь Афанасия, она потянулась к ней, трепеща и радуясь, боясь и ликуя, полная первой нежности, робкой, как запах ландыша.
Она не знала даже, что думает Афанасий, всего несколько раз перемолвилась с ним при посторонних; она и не догадывалась, чем стала в его жизни, видела только его взгляды и отвечала им теплым румянцем счастья, несмелой улыбкой разбуженной юности.
Узнав о готовящейся поездке, о том, что отец дает Никитину в долг, Олена и обрадовалась и испугалась.
Обрадовалась, потому что понимала - за бедняка ее не выдадут, испугалась, потому что слишком хорошо знала из рассказов старших, как опасен всякий дальний торг.
И чем ближе придвигалось время отплытия, тем беспокойней становилось на душе у Олены. Нынче ночью, накануне отплытия, она и решилась на отчаянный шаг.
Ей хотелось сохранить, защитить свою любовь. Перед этим властным желанием отступило все: боязнь отцовского гнева, соседского злоязычия, страх перед нечистой силой...
Олена обошла базарную площадь, миновала часовенку святого Петра и вскоре извилистыми, кособокими проулками добралась до Ямской слободы.
Низкая курная избушка бабки Жигалки стояла на отшибе, словно сторонилась люда. В огороженном жердями садочке Олена увидела красное вишенье, знакомые вырезные листья смородины, желтые цветы - шары. Но ей и в этом почудился подвох. Ведь садок-то был ворожеин!
Как в горячке, толкнула Олена узкую, обитую тряпьем дверку и переступила порог. В тесных сенях пахло соломой и сыростью.
За стеной зашаркали чьи-то шаги. Олена быстро-быстро перекрестилась.
Бабка Жигалка оказалась не каргой, злой и скрюченной, а тихонькой, улыбчивой старушкой. Шугнув с лавки рыжего кота, она усадила Олену и, горбясь, встала перед ней, мигая и словно припоминая что-то.
В избе по углам и на потолочной балке висели пучки сушеных трав, свежо пахло мятой и полынью. Запахи ударяли в голову, напоминали о бабкином тайном ремесле.
Про Жигалку говорили, что она и над следом нашептать может - порчу наслать, и приворотные зелья варит, и судьбу угадывает. Попы называли старуху "богомерзкой", а девки и молодые женки - спасительницей.
Олена торопливо развязала принесенный узелок, выложила десяток яиц, кружок масла, три денежки.
- Помоги мне, бабка! - И по-настоящему испугалась, побледнела.
Старуха, не дав ей договорить, покачнулась на месте, прошамкала:
- Ведаю, ведаю, красавица! За наузом* пришла!
