Союзники решили воспрепятствовать отступлению французов и, если представится такая возможность, взять в плен самого Карла, который, лишившись поддержки Милана, оказался теперь в весьма опасном положении. Главнокомандующим был назначен Джан Франческо Гонзага, прежде возглавлявший наиболее подготовленные и хорошо экипированные венецианские военные силы. Его войска заняли позиции в Форново, в самом узком участке долины Таро в районе Пармы. Они ничем не помешали Карлу VIII захватить Понтремоли, тем самым дав французам возможность выдвинуться вперед. Желающие узнать подробности этой кампании могут обратиться к Корио или еще лучше к Делаборду. Боевые действия начались с того, что легкая конница (стратиоты) атаковала передовые отряды французов. В соответствии с обычаем, эти всадники вернулись с головами убитых ими противников на своих пиках. За каждую голову им выплачивали по дукату. Этот обычай имел и свои недостатки. Когда их кошельки были пусты, в дело часто шли головы случайно повстречавшихся им крестьян. Французов было не более десяти тысяч. Они испытывали недостаток в продовольствии и воде, изнывая от июльского зноя, но обладали хорошими навыками ведения войны (вскоре они показали свою доблесть в великие дни сражений французских рыцарей с испанцами), что давало им значительное преимущество над итальянцами, чьи боевые качества были давно утрачены благодаря сложившейся системе призыва наемников. Кроме того, французы были сплочены единой целью. Они понимали, что победа является для них единственным шансом на спасение. Тем утром шестого июля и сам король Карл проявил свои лучшие качества. Коммин восторгался тем, с какой энергией и вдохновением тот руководил своими войсками (столь мало напоминая самого себя); он был твердо уверен в предсказании Савонаролы[49], обещавшем ему победу.
Итальянцев насчитывалось около тридцати тысяч, но их войско обладало всеми недостатками, присущими армиям, не воспламененным единым национальным духом и раздираемым подозрениями и завистью. Карл предпринял несколько попыток договориться с противником, чтобы его пропустили, но тщетно. Пытаясь выбраться из ущелья на открытую местность, французы стали переправляться на другой берег реки Таро, и в этот момент хлынул сильнейший ливень с громом, раскаты которого эхом отдавались в горах, заглушая артиллерийские залпы. Уровень воды в реке быстро поднимался, и когда Гонзага попытался форсировать ее, он был вынужден начать переправу гораздо выше по течению, чем изначально планировал. Таким образом, его главная атака оказалась направлена не в центр французских войск, а в их тылы. В этой битве, по свидетельству Корио, показав великий пример личной отваги, он проявил себя скорее как солдат, чем как командующий: конь под ним был убит, из-за чего ему пришлось на время покинуть поле сражения. Чтобы усилить боевой дух войск, венецианцы обещали своим солдатам, что их добычей станут все богатства Неаполитанского Королевства. Легковооруженные всадники, которые обычно были лучшими в бою, размещались на вершинах холмов (Корио сравнивает их с орлами, парящими над своей жертвой), получив приказ дожидаться момента, когда ряды противника дрогнут, и тогда начинать атаку. Но они опасались, что другие отряды первыми доберутся до вражеского обоза и заберут все самое лучшее из добычи. В итоге они начали атаку раньше времени и сразу же занялись грабежом, нисколько не думая о продолжающейся битве.
Пытаясь обезглавить противника, граф Галеаццо атаковал французский авангард, но его усилия оказалась недостаточно эффективны, и эти атаки безнадежно провалились. Его отряды сразу же попадали под обстрел французской артиллерии, хотя та едва ли могла нанести им значительный урон. Впоследствии говорили, что он действовал в соответствии с приказом Людовико: тот, с одной стороны, опасался, что полная победа союзников приведет к чрезмерному усилению его опасных соседей венецианцев; с другой стороны, он не хотел быть причастен к поражению короля Карла, надеясь сохранить возможность примирения с ним. Но хотя такого рода политика была типична как для самого Людовико, так и для его деда Филиппо Мария Висконти и могла бы вызывать только восторг у итальянских дипломатов того времени, у нас нет прямых доказательств того, что он прибегнул к ней в данном случае.
В результате главные силы итальянцев, понеся значительные потери, в беспорядке отошли к Таро. Граф Питильяно, который находился в плену у французов, в ходе сражения сумел бежать вместе с другим Орсини и сообщил войскам Лиги, что если они предпримут еще одну атаку, то неприятель будет полностью разбит. Но второй попытки атаковать не последовало. Обоз и все ценные трофеи попали в руки итальянцев, но поле битвы осталось за французами, и они смогли в безопасности продолжить отступление. «Если бы другие сражались так же, как мы, — писал Гонзага, — наша победа была бы полной». Ведь союзники говорили о своей победе, поскольку им удалось захватить шатер короля. Некоторые из бежавших всадников графа Каяццо случайно едва не пленили и самого короля, который на некоторое время остался без охраны. Но в целом такой успех был бы весьма сомнителен. Он мог повлечь за собой зависть и едва ли в долгосрочной перспективе принес бы большие выгоды итальянцам.
Гонзага отослал своей жене в Мантую ковры из королевского шатра и альбом с портретами дам, которые понравились Карлу в Неаполе больше других. Но затем он попросил вернуть трофеи, поскольку решил подарить их герцогине Милана. Изабелла даже не пыталась скрыть свое раздражение по этому поводу и заявила о своем нежелании возвращать добычу. Если в ее руках оказывалось что-либо ценное, то редко удавалось заставить ее с этим расстаться; это было хорошо известно ее близкой приятельнице Елизавете Урбинской, которая вместе со своим мужем тщетно просила вернуть ей те статуи, которые Цезарь Борджиа, по особой просьбе Изабеллы, передал ей после разграбления их дворца. Тем не менее Беатриче, возможно по совету Людовико, отослала эти ковры обратно, сказав, что ей было приятно увидеть их, но она не чувствует себя вправе оставить их себе.
Лига теперь могла бросить на осаду Новары больше сил. Герцог и герцогиня Милана пожелали видеть свою армию, на пятое августа был назначен большой смотр войск. По свидетельству Корио, в нем участвовало 45 000 человек. Заметили, что лошадь герцога упала не менее пяти раз — весьма дурное предзнаменование. Положение осажденных, терпевших всевозможные лишения, было отчаянным. Вместе с королем, как обычно, находился Коммин, участвовавший в мирных переговорах, в которые охотно вступил Карл VIII. Французских посланников принимали в покоях герцога Миланского. Тот ежедневно выходил вместе с Беатриче в галерею, чтобы встретить уполномоченных лиц; сами переговоры происходили в глубине его комнат. Здесь друг против друга стояли два тесных ряда кресел для послов. Герцогиня сидела между Людовико и представителем Феррары. С итальянской стороны говорил только герцог, и только один уполномоченный должен был говорить со стороны французов. «Но по своему темпераменту мы не могли говорить столь сдержанно, как они, и два или три раза принимались говорить все вместе, и тогда герцог восклицал: "Эй! Только по одному!"»
Голодающему гарнизону было позволено покинуть Новару. Но прибытие на помощь французам 10 000 швейцарцев радикальным образом изменило ситуацию. Людовико был серьезно встревожен и имел на то веские основания. К счастью для него, Карл устал от войны, хотя Людовик Орлеанский и Тривульцио прилагали все усилия, чтобы убедить его предпринять поход на Милан. Людовико вновь покинул в беде своих союзников и заключил сепаратное соглашение с французами в Верчелли. Ему вернули все, что он потерял, и Карл пообещал не поддерживать претензии герцога Орлеанского на Милан. Людовико должен был послать два судна для усиления французского флота в его борьбе с неаполитанцами, в случае необходимости прийти на помощь Карлу в этой войне и признать патронат Франции над Генуей. Герцог Милана вовсе не был намерен исполнять какое-либо из этих обещаний, в чем очень скоро смог убедиться Коммин, которого оставили в Италии наблюдать за его действиями.
После заключения мира в Верчелли Людовико, с обычным для него правдоподобием, писал Франческо Фоскари в Венецию: «Я допускаю, что нанес большой ущерб Италии, но я сделал это только для того, чтобы сохранить свое теперешнее положение. Я действовал не по своей воле, винить следует короля Ферранте и, если вы позволите мне сказать вам об этом, Сиятельнейшая Синьория, ведь сами вы это признаете. Но с тех пор разве вы не видели всех моих беспрестанных усилий, направленных на освобождение Италии? И вы можете быть уверены в том, что если бы мир в Новаре (т. е. в Верчелли) не был своевременно заключен, то с Италией было бы и вовсе покончено». У него были все основания обвинять Венецию в крайне эгоистической политике. Но не следует забывать, что впоследствии именно он призвал на войну с Венецией турок (весьма охотно это сделали бы и другие правители). Согласно Паоло Джовио, ссылающегося на вполне достоверное свидетельство Франческо да Понтремони, во время своего заключения Людовико любил говорить, что турки были единственными его союзниками, которые не нарушили своих договоренностей с ним. В том, что затрагивало его собственные интересы, Людовико без колебаний нарушил бы любую клятву и пошел бы почти на любое преступление, хотя и предпочитал по возможности придерживаться праведных путей; но он всегда удивлялся, когда кто-либо нарушал данное ему слово.
