Но Стадион обманулся на этот раз. Наполеону вовсе не нужно было затрагивать Австрию, потому что голова его была занята испанскими замыслами. Он после говорил, что об Испании уже шла речь в Тильзите, и русский император был согласен на его распоряжения. Что в Тильзите шла речь об Испании — это более чем вероятно, но что Александр был согласен на последние распоряжения Наполеона относительно Испании — это опровергается приведенным выше письмом Наполеона к Александру из Байоны. Что Наполеон был занят в Тильзите Испанией — доказательством служит ласковый прием, сделанный им известному Штуттергейму, который 9 июля (н. ст.) приехал в Тильзит и прямо к Будбергу — испросил аудиенцию у императора Александра, который в этот вечер оставлял Тильзит. Александр не принял его; тогда он к Наполеону, которому прямо сказал: «Я послан был к императору Александру и королю Фридриху-Вильгельму предложить еще раз посредничество Австрии, но, к сожалению, опоздал». «Дело уже уладилось, — отвечал Наполеон. — Я лично обязан вашему императору; мое положение много раз было затруднительно, и было бы для меня очень опасно иметь на шее австрийскую армию; в каком положении ваши финансы?» «В хорошем, — отвечал Штуттергейм. — Венгерцы склонны к пожертвованиям». «Бумажные деньги, — заметил Наполеон, — производят революцию, разрушают дух войска; я советовал императору при личном свидании вырвать зло с корнем. Я ничего не требую, кроме следующего мне по договору; мы уладимся, повторяю еще раз: я обязан императору». Разговор кончился насмешками Наполеона над пруссаками и русскими.
Наполеон ласков: но что это значит? Он что-нибудь задумывает такое, причем также не хочет иметь на шее австрийскую армию; но что это за новый замысел? Об Испании, разумеется, не догадались, был интерес поближе. Наполеон с Александром заключил союз: первым делом новых союзников будет поделить Турцию — страшная опасность для Австрии! Она очутится совершенно в тисках между двух колоссов, если бы даже ей что-нибудь и дали из остатков после львиной трапезы. Чрез несколько дней после Штуттергейма имел разговор с Наполеоном Винцент, который заметил, что ходят слухи, будто при тильзитских свиданиях решена судьба Порты. «Кто это говорит? — спросил сначала Наполеон; потом, подумавши немного, продолжал: — По этому предмету только вошли в соглашение, что я буду посредником мира с Портою, которой будут возвращены потерянные области, да и не вижу я, как этот раздел Турции произойдет; необходимость мне это предписывает, мой вкус и желание влекут меня к этому разделу, но рассудок запрещает». «Мы, — заметил Винцент, — не имеем никакого интереса ускорять разложение больного тела Турции». «Правда, — сказал Наполеон, — но вы не умеете ни за что взяться; вы хотите соглашений насчет отдельных пунктов, прежде чем последовало соглашение об основаниях». Винцент заметил, что союз с Австрией гораздо более соответствовал бы интересам и видам императора французов, чем русский союз. «Согласен, — отвечал Наполеон, — вы порядочнее, чем русские, и уже из европеизма я бы желал сблизиться с вами, но вы не захотели. Впрочем, наши счеты кончены, и я не вижу никакой причины к ссоре между Австрией и Францией».
В Вене мучились Восточным вопросом: разделят Турцию, и, что всего хуже, разделят без Австрии. Надобно заключить союз с Францией. «Союза не заключат, — отвечал австрийский посланник в Париже, знаменитый впоследствии граф Меттерних. — Нам предложат союз только тогда, когда поссорятся с Россией». Но если нельзя быть в союзе, то нужно сделать как-нибудь, чтобы не быть совершенно оставленными в стороне; сохранение Порты — на первом плане между интересами Австрии; но если Франция и Россия станут давить Турцию, то Австрия должна быть в третьих, «чтобы несоразмерным, односторонним увеличением этих государств судьба Австрии не ухудшилась».
И вдруг Талейран, который уже прежде толковал о присоединении к Австрии нижнедунайских земель, спрашивает Меттерниха, согласен ли его двор принять участие в разделе Турции, и указывает на Боснию и Болгарию, которые должны достаться Австрии. По мнению Стадиона, надобно было принять предложение, хотя назначаемая доля и невыгодна; о Сербии не упомянуто; да и вообще чрез это земельное увеличение Австрия не станет сильнее, ибо эти обе провинции, удаленные от центра монархии, населенные беспокойным и малообразованным народом, пограничные вследствие раздела с Россией и Францией, принесут Австрии не выгоды, а только постоянную заботу и большие издержки для сохранения внутреннего спокойствия и внешней безопасности. Но делать нечего: из двух зол надобно избирать меньшее; только нельзя ли иначе определить долю Австрии, отдать ей область Хотинскую, Валахию до устья Димбовицы или Алуты в Дунай, турецкую Кроацию, Боснию, Сербию, Болгарию до устья Дуная и потом связать эти области с Архипелагом линией по реке Вардару до Салоник. Но и на это хотели согласиться только в крайности, и Меттерниху был послан наказ употребить все усилия для уничтожения замыслов Наполеона против Порты, и, главное, чтобы не было речи об обязательстве Австрии за свои новые приобретения уступить что-нибудь из старых владений, именно прежде всего заботиться о сохранении адриатического побережья.
Когда дело коснулось Восточного вопроса, то и эрцгерцог Карл вышел из своего миролюбивого настроения и подал две записки. «Наполеон, — писал он, — действует быстро; русские уже на берегах Дуная; успеют они занять Оршову и Белград — тогда Австрия потеряет базис своих операций и свободное пользование Дунаем и доля ее при разделе будет зависеть от доброй воли чужих государей; поэтому Австрия должна обеспечить себе эти два города. Прежде всего для безопасности Австрии необходимо, чтоб Россия не владела Молдавией и Валахией и не стала госпожою Дуная, не вошла ни в какое соприкосновение с подданными Австрии и не обхватила последней с юга».
Сам император Франц требовал, чтобы были употреблены все усилия сохранить Турецкую империю как лучшую соседку Австрии, но Меттерних из Парижа и другие министры сообщали самые печальные известия: отказ Англии войти в мирные переговоры ведет к ускорению Восточного вопроса; Наполеон имеет в виду не одну Турцию, но и азиатские владения Англии, хочет склонить Россию к походу в Индию; Константинополь должен остаться нейтральным торговым городом; Россия возьмет левый берег Дуная до самого устья, Болгарию и Румелию как секун-догенитуру для одного из великих князей, Австрии отдадут Сербию и Боснию, Франция возьмет адриатические берега и азиатские земли; уже собираются войска, назначены генералы. И все это был обман: морочили Востоком, чтобы отвести глаза от Запада. В первых числах апреля пришла громовая весть об испанских событиях; всех больше поразила она императора: дело пошло о смене династий; нынче Наполеон свергнул без всякого повода Бурбонов испанских: что помешает ему завтра сделать то же с Габсбургами австрийскими? Австрия ему нужна: через ее владения идет прямая дорога на Восток, относительно которого он питает такие блестящие замыслы.
«Испанская династия, — говорит Стадион, — заслужила свою судьбу: она первая вошла в союз с Францией и служила ей с необыкновенным усердием. Ее гибелью Провидение нас предостерегает. Надобно воспользоваться предостережением и готовиться к борьбе». Воинственность овладела и эрцгерцогом Карлом. «Планы Наполеона стали ясны, — говорил он. — Нечего спрашивать, чего он хочет: он хочет всего». Стали вооружаться, но было хорошо известно, что малейший шорох оружия поднимал Наполеона; Меттерних должен был выдержать публично его выходку: 15 августа, в день своих именин, на приеме дипломатического корпуса Наполеон громко говорил Меттерниху: «Ваше вооружение во всяком случае неполитично, возбуждая неудовольствие во Франции и России. Более 500 писем первых купцов в Вене говорят о предстоящем разрыве; у вас публично оскорбляют французов и немцев из государств Рейнского союза: я не могу этого спокойно сносить». «Цель наших вооружений экономического свойства, — заметил Меттерних, — и, кроме того, она служит для сохранения равновесия в Европе». «Оставьте эти пустяки, — сказал Наполеон. — Ваши побуждения мне известны; ваш двор хочет вмешаться в турецкие отношения, чтоб противодействовать Франции и России. Но в вашем интересе щадить меня и Россию; обманываетесь, если думаете, что можете противиться нам обоим. Если вы хотите войны, то зачем вы ее не объявили, когда я стоял на Немане; а теперь это была бы глупость, подобная прусской глупости. Я считаю войну неизбежною, и если ее не будет, то благодаря только русскому императору. Ваши вооружения заставляют и меня вооружаться, а это разорит Германию. Я сделаю двойной набор в этом году, и если мне недостанет мужчин, то я выставлю против вас женщин. Вы соберете 400.000, а я соберу 800.000; вы доставите мне финансовые средства. Два раза я был господином ваших владений и отдал их вам назад, а вы не стали умнее. Если вы не разоружитесь, то война неизбежна — война решительная, не на живот, а на смерть: или вы будете в Париже, или я в сердце австрийских владений. Ваши вооружения не нравятся в Петербурге; Александр вам объявит, чтоб вы разоружились, и вы разоружитесь, но тогда я не вам буду благодарен за сохранение спокойствия в Европе, а царю, и я вас не пущу к решению важных, вас касающихся вопросов, я буду вести дело вместе с Россией, а вы будете только смотреть».
