— Эка, братцы, пыль какая пошла несосветимая! Этак ли еще бывает, Ервасей Петрович!
— Ну да сказывай ты малым ребятам это-то — не знаю, что ли?
— В избе-то теперь ничего; на ярусе так вот поди порато[44] бы страшно и тебе показалось; а в избе — ничего: вон ребята в карты козыряют, а к ночи, слышь кто кого обломает — и за вином к лопарям беги: попойку, стало быть, затевают.
— Вечор, Ервасей Петрович, Гришутка таких нам насказал бывальщин, что наши затылки-то все в кровь расчесали.
— Это что, парень?
— Да уж складно больно, Ервасей Петрович: не то тебе плакать надо, не то Гришуткину-то смеху даваться. Так это тебе пел, да все по-церковному, и ко всякому-то слову склад прибирал, как это, вишь князь Роман Митриевич-млад простился со своей княгиней со сожительницей, выходит, — и поехал, вишь, немчов донимать: что, мол, вы теперича подать перестали платить? Мне, говорит, и то, и се — деньги надо, немча некрещеная. Поганый, мол, вы народ, и разговоров терять не хочу с вами! И как это нет его дома год нет, другой. Схватили его, что ли? Гришутка-то, вишь, не знает. Вот теперича сожительница его и выходит это на крылец и видит: «бежит из-за моря из-за синя три черныих, три корабля». Она, вишь, и заплакала, да так складно и жалостливо. Гришутка-то, слышь, рожу этак на сторону, глаза-то, что кот, зажмурил, и словно ему княгини-то, значит, больно стало. Уж и взвыл же он это, как бы вот она сама-то... этак... этак! И рукой-то правой машет и грудь-то вздымает... этак... этак! да нет уж, Ервасей Петрович заставь самого его: прослезит. А я-ко не смогу так!
— Что и говорить, братец, всякому, сказано, зерну своя борозда. А по-стариковски, кто горазд песню петь, сказку сказывать кто ест спорко да много, скорее всех — тот и в работе золотой человек. У стариков наших, Михеюшко, водился вот какой обычай. Теперь, вишь, оставили вы его и не знаете. Пришли этак-то покрученики к которому хозяину на Мурман-от наниматься; он с ними и слова не молвит, а велит идти вниз в избу, да и выставит им всякой снеди многое число. Ребята-то разъедятся, а он, хозяин-от, на ту пору и сойдет к ним, и сядет этак сбоку, чтобы видно ему было всех. Смотрит он, кто ест шибче, кто, свою-то съевши, с чужой ложки рвет — тех и опросит: как-де и звать тебя и годов тебе сколько? А уж кого не опросил, который на него есьвой-то этой, выходит, не угодил, так лучше и не разговаривай: ступай прямо домой — не возьмет. Лениво-де ешь, ленив и в работе — мне-коде не надо таких. Мне, говорит, коли человек ест, да за ушами у него визжит — дорогой человек: у этого и в работе руки зудятся. А ведь, почесть, парень, на то и выходит, ест человек скоро и словно спешит, словно надо ему что-то сделать. А другой пошел этак в потяготку, да в распояску, рот-то словно ворота спросонков растворяет, чешется, ложку-то положит на стол, да скоро ли еще достанет ее опять — ну, человек тот спать после обеда ляжет; ушатом холодной воды облей его после — не разбудишь.
— Да ведь Гришутка-то, Ервасей Петрович, больно же боек и в работе!
— Да то ведь я и говорю, дураково поле! Горазд Гришутка и на песню, и на сказку горазд, а будущей весной ему и в коршики не зазорно проситься. Лихой, что говорить!..
Действительно, трудно найти хоть один стан на всем Мурмане, в котором не нашелся бы свой потешник — душа и любимец общества, то необходимое лицо, без которого едва ли стоит хоть одна артель в России. Всегда непринужденная веселость, бойкая речь, знание присловий и пословок, и умение вклеить их в разговор кстати и у места, простая, но меткая безобидная шутка над всяким попавшимся под руку своим братом, а, пожалуй, и чужим, прохожим человеком, лишь только было бы весело самому шутнику и всем его окружающим — вот особенности, характеризующие всякого шутника, балясника подобного рода, будет ли он из ямщичьего круга, извозчик ли столичный, или тот же архангельский покрученик на пустынном берегу пустынного океана. Это едва ли не одна из главных характеристических особенностей нашего народа, непринужденно и неудержимо веселого на радостях, не унывающего в горе и неспособного пасть глубоко перед несчастиям, какого бы рода ни были они. Ломало народ наш всякое горе, ломает оно и теперь подчас крепко больно, а все же в нем еще много сил и хватит их на столько, чтобы быть поистине великим народом.
—Что это, Григорьюшко, погода-то шибко разыгралась, пылит уж оченно! — затрагивал шутника Ервасей Петрович, разлакомившись похвальными отзывами про него.
— А тебе-то что, твое это дело?
— Ну, дак как же не мое-то?
— Да ты что это: дразнить меня что ли пришел?
— Пошто дразнить? Так пришел: посмотреть, вон, как ты в карты играешь.
— С тем и ладно! Не серди в другой раз, а не то всю родню расскажу. Вишь, проиграл все свои, на хозяйский карман — чтоб он лопнул! — счет пошел. До шуток ли тут? Ужо проиграюсь — расскажу тебе сказку про белого быка. Шел бы дразнил лучше хозяев-то; кстати моряну на них несет, авось и услышат. Встань, вот этак-то по ветру, да и шапку скинь: оголи лысину, тебе же ее не покупать стать, вишь, какая заправская выгорела, что Кандалакша запрошлый год. А виски знай примазывай, присвистывай да приговаривай: «сдуй, мол, моряна, не на вас, мол хозяев, надея (надежда); мать-сыра-земля народит — накормит, что посеял, то и вырастет». Да и накрой голову-то шапкой, чтобы знали хозяева, что у тебя и виски есть, и волоса не все вылезли, да и брюхо наполовину против хозяйского будет. Им ведь что, хозяевам-то, было бы семги вдоволь да чаю много, да рому на досужий час, а ты хоть с голоду лопни — и не почешутся: свое возьмут. Вон что ни стряска, то и их, а тебе только по усам течет, да в рот не канет. Сколько забрался-то у хозяина-то?
— Я, Григорьюшко, только половину взял вперед-от, да и то за нынешнее лето.
— Вот, постой, привезут они тебе рому — сдешевеешь; придешь домой и гроша ломаного на будущую- то весну не дадут за тебя, коли не надломаешь спины от поклонов им да почестей. Я ведь тоже было этак-то сначала, да вижу, всеми очесами-то вижу, что как ни кинь — все клин, взял да и закабалил себя на четыре лета вперед. Хоть патоку гони теперь они из меня, хоть поленья щипли, больше себя не сделаю, — лоб ты взрежь. Вот Михайло-то, да и Степка, да и Елистратко косолапый, да и все, гляди, наперед за два лета забрались. А что еще будет, как сами-то приедут? Им что, хозяевам-то: купил он тебя, так и пляши и ломайся, а уж он обсчитать тебя не преминет. Вон и меня позапрошлый год на десять рублев наказал, да и нонешний, гляди, так же будет, коли не дрогнет рука, да не покачнется совесть в груди!.. Живодеры ведь все хозяева-то наши, сатанино племя! Богачи, так и... Хлюст, хлюст, братцы! Хоть вы-то не обидьте, пустите душу в рай! — завершил свою речь Григорьюшко — баловник и утешитель своей артели.
В начале июня в мурманские становища приезжают сами хозяева на собственных лодьях, привезя с собой муку, соль и другие припасы на остаток лета, с некоторым залишком для начала будущей весны. Явился в свой стан и хозяин шутника Григорьюшки, плотно раздобревший мужик с масляным лицом и зажиревшими пальцами, круглый и гладкий, упрямый и своенравный, по обычаю всех тех мужиков, которые с измалолетства помаленьку сколачивали рубли и в сорок лет считают уже не только сотни, но и тысячи. В неизменной синей сибирке, в жилетке, личных сапогах и суконной шапке с глянцевитым козырьком,- хозяин сановито, важно вылезает на берег, приветствуемый собравшимися работниками:
— Добро пожаловать, Евстигней Парамоныч, на наши промысла с молитвой да со святым благословением!
— Благополучно ли пронесло твою милость?
— А бойкие ветры были, бойкие, Евстигней Парамоныч!
— Ну, как-то вы живете-можете? Все ли по Божьему благополучию?
— Твоими молитвами, Евстигней Парамоныч. Живем!..
— Как ты, Григорьюшко, шутки шутишь?
— Как не шутить, Евстигней Парамоныч? Кабы на животе-то плотнее лежало — спал бы!..
— Ну, а ты, Ервасей Петрович?
— Да вот, видишь, трясочку встряхнули: почесть, не полная шняка вышла, да вечор три обрядили. Рыбинки дал Бог — благодать. Рыбинки нонешный год дал Бог: амбарушку посолили, да еще пол-амбарушки станет. Сушить уж начали, и той пудов с сотню наберется. Посмотри, Евстигней Парамоныч!
— Ладно, други, ладно так-то! С вами хоть бы век промысла обряжать: вот уж, гляди, и с залишком снасть-то окинулась... поочистилась! Неси-ко, ребята, с лодьи угощение: рому ямацкого я из Норвеги прихватил, позабавьтесь!
— Благодарим на почестях: много довольны!
— Продли Господь твою жизнь на кои веки!
— С внуками тебе радоваться, да и с правнуками! Не прикажешь ли — разведем веселенькую, Евстигней Парамоныч? — спрашивал шутник Григорьюшко, почувствовавши всю прыть и задор от прохватившего его насквозь нефабрикованного, заграничного одуряющего рому.
— Станем, братцы, хозяина ноне чествовать, а завтра, что Бог даст: может, и поедем к ярусу, а может — и нет! Ну-ко разливанную-то приударим!
