По утрам я бегала собирать объявления для рекламного американского журнала и, не проявив к этому делу никаких способностей, ни одного объявления не достала, пробегала даром. Устроилась в только что открытую контору по экспорту китайской щетины, целых два месяца отстукивала на английской машинке циркулярные письма, было лето, от монотонности работы и от жары клонило в сон, но я считала, что мне безумно повезло: обещали платить пятьдесят долларов в месяц, вместе с построчными и на комнату хватит, и на еду, и даже, размечтавшись, я прикидывала, что хватит и на новые туфли... Но мои работодатели (китаец и русский эмигрант) оказались жуликами, контору открыли для отвода глаз, никакой щетины у них не было, однажды они исчезли, ни копейки не заплатив мне за второй месяц... Какое-то время удалось поработать манекенщицей в салоне дамских нарядов некоей "мадам Элен". Салон вскоре прогорел, и мадам Элен скрылась от долгов в Гонконг, не заплатив ни мне, ни двум другим манекенщицам... Эмигрантский иллюстрированный журнал "Прожектор" нанял меня "шрофом"1 - собирать деньги с подписчиков, а также {203} с врачей, нотариусов и мелких эмигрантских лавчонок, рекламировавшихся в журнале. С этим я справлялась, это не объявления собирать - убеждать, врать, льстить и, будучи выгнанной в дверь, вновь появляться в окне. "Шрофом" быть проще: молча суешь счет. Тебе, конечно, не рады. Заставляют ждать в передней. Иногда говорят: "Зайдите завтра!" или "Через неделю!". За утреннюю беготню и ожидание в передних "Прожектор" платил мне доллар в день.
Вечерами я стучала на машинке в прокуренной репортерской "Шанхайской зари". Писала я в те годы легко, вспомнить странно. Вокруг шум - спорят о чем-то репортеры, носится из линотипной и обратно суетливый рябой ответственный секретарь, истерично выкрикивая: "Господа! Не задерживайте! Линотиписты ждут!" Окна и дверь репортерской выходили на "крышу" - так назывался широкий выступ над первым этажом здания, огороженный низкими перилами и служивший сотрудникам балконом. На ту же "крышу" выходила и линотипная, куда постоянно бегал ответственный секретарь, и стоило ему отворить дверь, как в нее врывались музыка и хоровое пение: непосредственно против редакции находился ресторан "Ренессанс", где пели цыгане, где выступал Вертинский.
Но ничто не мешало мне. Шум, гром, споры, пение, а я стучу себе в уголке на машинке, посмеиваясь собственным шуткам. Недостатка в темах не было, годилось все: теснота в трамваях, разговоры в китайских лавках (смесь англо-китайских слов), и дворы, и дети, и улицы... Мои сменяющиеся работы позволили мне быстро вникнуть в быт эмигрантского населения, в его заботы, тревоги, беды, радости, надежды, разочарования... Строго говоря, писала я очерки, бытовые картинки, зарисовки, однако их принадлежность к жанру фельетона оправдывалась иронической манерой изложения. Один из фельетонов, обративший на себя внимание Вертинского (с чего и пошли наши добрые отношения), был посвящен вундеркиндам и их тщеславным родителям и начинался так: "Кто-то сказал: с годами "вундер" становится все меньше, а "кинд" все больше.
Знакомство с Вертинским ввело меня в быт ночного Шанхая, дало новые темы...
На иностранных концессиях города не было, кажется, ни одного ночного заведения, где бы не работали рус-{204}ские эмигранты в самых разнообразных ролях: швейцары, официанты, музыканты, цыганские хоры, "бармены", "баргерлс", "дансинг-герлс" (партнерши для танцев, которых называли также "такси-герлс"), акробаты, танцоры, танцовщицы... Они почему-то неизменно выдавали себя за иностранцев (мексиканцы, испанцы, норвежцы, шведы) и брали соответствующие псевдонимы. Это явление было, видимо, повсеместным, ибо эмигрантский парижский поэт Дон Аминадо с мрачным юмором советовал: "Называйтесь бразильцами, греками, но ни слова о том, что вы русские!"
Под собственным именем танцевала то в одном, то в другом ночном клубе Шанхая некая Лариса А., красивая, гибкая, синеглазая женщина, одаренная поэтесса, печаталась в эмигрантских журналах, выпустила книгу стихов "По земным лугам", но на стихи не проживешь, и вот - танцевала... В середине шестидесятых годов Е. Евтушенко, вернувшись из заграничной поездки, передал мне привет от Ларисы... Он познакомился с ней на острове Таити, где тогда постоянно жила Лариса с мужем-французом. Стихов давно не пишет (кому? для кого?), но русский язык не забыла и очень скучает... И сразу пришли мне на память строчки из песенки Вертинского на слова Тэффи: "...к островам ли сиреневых птиц все равно, где бы мы ни причалили, не поднять нам усталых ресниц".
Был у меня фельетон "Ночная Авеню Жоффр". Некая Люся из своей жалкой чердачной комнаты с протекающим потолком идет на работу в кабаре. Там гримируется, переодевается и становится мексиканской плясуньей Лолой ди Дуарец. Возвращается домой под утро, трамваи уже не ходят, дождь, и из открытых до утра кабаков гремит модная в те годы песня: "И если жизнь на жизнь помножу, то ноль в итоге получу..."
Начавшаяся известность в кругу местной эмигрантской интеллигенции не только тешила мое тщеславие, но и поддерживала, помогая стойко переносить все ожидания в передних, и то, как мы с двумя другими манекенщицами, толкаясь плечами, переодевались в ванной комнате "салона дамских нарядов" под шипение "мадам Элен" ("Не запачкайте, не сомните!"), и унижения, которым подвергал вечно нас обсчитывающий Тепляков, и многое другое... И уже не так, как прежде, терзало меня чувство неполноценности, испытываемое в присутствии {205} Анечки и других здравомыслящих людей ее типа... Нет, ничто не могло меня заставить бросить мое малоприбыльное занятие, столкнуть меня с пути, который, между прочим, и привел меня к этой машинке, к этому столу, в этот дом, где я пишу сейчас то, что пишу.
***
Журнал "Прожектор", для которого я собирала деньги за подписку и объявления, скоро прогорел,- мне уже казалось, что вылетает в трубу все, к чему я прикасаюсь! Но тут на помощь пришел Вертинский, устроив меня "шрофом" в ресторан "Ренессанс".
Посетители ресторанов, кабаре, ночных клубов редко платили наличными. Обычно подписывали счета (по-шанхайски "читы"). Это, разумеется, дозволялось не всем, а лишь лицам, чья кредитоспособность не вызывала сомнений у хозяина. Система "читов" била на психологию: посетитель, разгулявшись, подмахивал не глядя подсунутую ему бумажку, а уж потом, трезвым утром, хватался за голову: "Как? Сто двадцать долларов? Откуда? А это что? Жуль... вуль... буль... И закусок-то нет таких, чтобы на это начиналось! И не ел я никаких "вулей"! Нарочно пишут непонятно, сволочи!" Я молчала. Я - "шроф". Мое дело передать. Счет швыряли обратно. "Пусть пришлют другой, и чтоб каждое слово разборчиво!"
Утром я получала от хозяина-армянина пачку "читов" и инструкции: к такому-то можно зайти домой, а к этому - ни в коем случае, этого надо ловить у него в конторе или в магазине. Гулял и веселился в компании неизвестной дамы, жена и знать ничего не должна, упаси Боже на нее нарваться! Наставляя меня, хозяин поглаживал развалившуюся на его коленях кошку, почесывал ей за ухом, она блаженно мурлыкала, и еще немало кошек бродило по пустому залу ресторана. Мыли полы, стулья, стояли на столах кверху ножками, с трудом верилось, что через несколько часов - шум, гром, музыка, цыгане, мониста, Вертинский...
И его я тут изредка видела в утренние часы. Это означало: спать он еще не ложился. После закрытия "Ренессанса" какая-то веселая компания отправилась гулять дальше, в открытые до утра кабаки, увезла с собой Вер-{206}тинского, и вот после бессонной ночи он по дороге домой зашел сюда выпить кофе и перекусить. "Дома", впрочем, у него тогда не было: случайные снимаемые комнаты либо в частных квартирах, либо в третьесортных отелях; наши с ним встречи и разговоры в те шанхайские годы неизменно происходили за столиками ресторанов или кафе... За пять лет, что я знала Вертинского в Шанхае, бывали периоды, что он в "Ренессансе" не работал, его переманивали к себе другие заведения того же типа, но, видимо, чудак армянин, любитель кошек, эти измены Вертинскому прощал, входил в положение ближнего; там ему обещали платить больше, я же прибавить не могу, чего ж обижаться?
Как у холостого парижанина есть излюбленное кафе, где ему годами за одним и тем же столиком подают утром кофе и круассаны, а в час дня завтрак, таким же привычным местом был "Ренессанс" для Вертинского, пел он там или нет... Вертинский - ночной человек. Встретить его в первую половину дня удавалось не часто, а если удавалось, то лишь в пустом и темном зале "Ренессанса"... Именно там я его видела за столиком в дальнем углу и в тот недолгий период, когда бегала "шрофом", и позже, когда редактировала еженедельную газетку "Шанхайский базар", а Вертинский был одним из моих немногих постоянных авторов.
Утренний Вертинский угрюм, хмур, на лице выражение брезгливости. Лениво тыкал вилкой в яичницу, не доев, отодвигал, отхлебывал черный кофе... В бытность мою "шрофом" дел к Вертинскому у меня не было, я кивала ему издали, он в ответ помахивал ладонью, иногда подзывал: "Посидите со мной. Хотите кофе?" Я косилась на хозяина, мне не сидеть, мне идти пора... "Успеете! Да сядьте ж, вам говорят!" Садилась покорно. "Бежать,- говорил Вертинский,- бежать из этой дыры, от этих кошек, из этого города, от этих людишек... Нет, объясните: зачем черт носил меня всю ночь по кабакам?" Объяснить этого я не могла, молчала. "Водку пил. Она меня не пьянит. Она меня только злит! Нет, бежать, бежать... И рад бежать, да некуда. Ужасно! Кстати, откуда это?" Я говорила, откуда... Замечая, что я сижу как на иголках: "Бог с вами, бегите. Действуйте. Хватайте за горло коммерсантов. Пили? Гуляли? Так платите, мерзавцы!" Я вставала, подхватывала сумку с "читами". "Боже, чем вы занимаетесь! Нет, бегите отсюда, бегите, пока не позд-{207}но!" Я уходила, не вполне понимая, откуда именно мне советуют бежать - из "Ренессанса" в частности или из Шанхая вообще?
